Иными словами, мы по одной и той же причине отвергаем и половой монизм Фрейда, и экономический монизм Энгельса. Психоаналитик будет толковать любые социальные требования женщины как феномен «мужского протеста»; для марксиста, наоборот, в женской сексуальности лишь выражается более или менее сложным и косвенным путем ее экономическое положение; но ни категории «клиторальный» и «вагинальный», ни категории «буржуазный» и «пролетарский» равно не способны описать конкретную женщину. В основе как индивидуальных драм, так и экономической истории человечества лежит экзистенциальная инфраструктура, и только она позволяет понять ту особую форму, какой является человеческая жизнь, в ее единстве и цельности. Ценность фрейдизма обусловлена тем, что существующий есть тело; в том, каким образом он воспринимает себя как тело среди других тел, находит конкретное выражение его экзистенциальная ситуация. Точно так же в марксистской теории верно то, что онтологические притязания существующего обретают конкретный облик в зависимости от имеющихся у него материальных возможностей, особенно тех, что открывает перед ним техника. Но ни сексуальность, ни техника не способны ничего объяснить сами по себе, не будучи включены в целостную человеческую реальность. Именно поэтому у Фрейда запреты, налагаемые сверх-я, и влечения «я» выглядят как случайные факты, а в очерке истории семьи у Энгельса наиболее важные события происходят как будто внезапно, по прихоти таинственного случая. В своем стремлении понять женщину мы не станем отвергать определенных достижений ни биологии, ни психоанализа, ни исторического материализма; но мы будем исходить из положения, что тело, половая жизнь и технические средства конкретно существуют для человека лишь постольку, поскольку он осознает их в общей перспективе своего существования. Ценность мускульной силы, фаллоса, орудий труда определяется лишь в мире ценностей: она обусловлена основополагающим проектом существующего, трансцендирующего к бытию.
Часть вторая. История
I
Этот мир всегда принадлежал мужчинам – и ни одно из предложенных объяснений этого факта не показалось нам убедительным. Чтобы понять, как возникла иерархия полов, мы рассмотрим данные этнографии и истории первобытного общества в свете философии экзистенциализма, философии существования. Как мы уже отмечали, когда сталкиваются две категории людей, каждая из них хочет навязать другой свое господство; если обе они в состоянии отстаивать это требование, между ними устанавливаются обоюдные отношения, иногда враждебные, иногда дружественные и всегда напряженные; если же одна из них имеет преимущество, она одерживает верх над другой и всячески старается держать ее в угнетении. То есть мы понимаем, что у мужчины возникла воля к господству над женщиной; но какое преимущество позволило ему осуществить эту волю?
Сведения этнографов о первобытных формах человеческого общества до ужаса противоречивы, особенно когда этнографы хорошо информированы и не следуют догме. Составить себе представление о положении женщины в период, предшествующий земледельческому, особенно трудно. Мы даже не знаем, были ли мускулатура и дыхательный аппарат женщины в условиях жизни, так не похожих на наши, столь же развиты, как и у мужчины. Ей доставалась тяжелая работа, – в частности, именно она переносила тяжести; правда, последний факт неоднозначен: не исключено, что эта функция возлагалась на нее потому, что в обозе мужчина держал руки свободными, дабы обороняться от возможных нападений зверей или людей; то есть его задача была более опасной и требовала большей физической силы. Тем не менее женщины во многих случаях были, по-видимому, достаточно крепки и выносливы, чтобы участвовать в военных походах. Судя по рассказам Геродота, по легендам о дагомейских амазонках и многим другим древним и современным свидетельствам, женщинам случалось принимать участие в войнах и кровавых вендеттах; при этом они проявляли не меньшее мужество и жестокость, чем мужчины; как пишут, некоторые из них впивались зубами в печень врагов. И все же преимущество в физической силе было тогда, как и сейчас, скорее всего, на стороне мужчины; в век дубины и диких зверей, в век, когда природе приходилось сопротивляться сильнее всего, а орудия были самыми примитивными, это превосходство должно было иметь колоссальное значение. В любом случае, как бы ни были крепки в то время женщины, в борьбе против враждебного мира бремя деторождения им чрезвычайно мешало; рассказывают, что амазонки калечили себе груди, а значит, отказывались от материнства по крайней мере на тот период, что посвящали себя ратному делу. Что же касается обычных женщин, то беременность, роды, менструация снижали их трудоспособность и обрекали на долгие периоды бессилия; они нуждались в защите воинов, чтобы обороняться от врагов, прокормить себя и свое потомство; им необходимы были продукты охоты и рыболовства, которыми занимались мужчины; поскольку никакого контроля за рождаемостью, естественно, не существовало, а природа не даровала женщинам периодов бесплодия, как самкам других млекопитающих, непрерывное материнство, по-видимому, поглощало бо́льшую часть их сил и времени; они были не способны обеспечить жизнь детям, которых производили на свет. Таков первый факт, имеющий важные последствия: на заре человечества жизнь была трудной; народы, занимаясь собирательством, охотой и рыболовством, ценой тяжелейших усилий отвоевывали у земли лишь скудные богатства; детей рождалось слишком много, учитывая ресурсы общины; абсурдная плодовитость женщины мешала ей активно участвовать в приумножении этих ресурсов, зато она бесконечно создавала новые потребности. Она была необходима для продолжения рода, но продолжала его в избытке; равновесие же между воспроизводством и производством обеспечивал мужчина. То есть женщина в сравнении с мужчиной-творцом не имела даже преимущества в поддержании жизни; она не исполняла роль яйцеклетки по отношению к сперматозоиду или матки по отношению к фаллосу; она лишь частично участвовала в упорной борьбе за выживание человеческого рода, и борьба эта приводила к конкретным результатам только благодаря мужчине.
Тем не менее, поскольку равновесие производства и воспроизводства в конечном счете всегда устанавливается, пусть даже за счет детоубийств, жертвоприношений, войн, мужчины и женщины оказываются равно необходимы с точки зрения коллективного выживания; можно даже предположить, что на определенных этапах продовольственного изобилия женщина-мать подчиняла себе мужчину благодаря своей роли хранительницы и кормилицы; некоторые самки животных обретают в материнстве полную независимость; так почему женщине не удалось сделать из него пьедестал? Даже в те моменты истории, когда человечеству самым настоятельным образом требовалось повышение рождаемости, поскольку потребность в рабочей силе превосходила потребности в сырье, даже в те периоды, когда материнство пребывало в наибольшем почете, оно не позволило женщине занять первое место
[31]. Дело здесь в том, что человечество – не просто естественный вид: оно не стремится сохраниться как вид, его проект заключается не в стагнации, а в преодолении себя.
Первобытные орды не интересовались будущими поколениями. Не связанные с определенной территорией, ничем не владея, не находя воплощения в чем-либо устойчивом, они не могли составить себе никакого конкретного представления о непрерывности; они не заботились о том, чтобы пережить себя, и не узнавали себя в потомстве; они не боялись смерти и не нуждались в наследниках; дети были для них обузой, а не богатством; свидетельством тому – широкое распространение детоубийства у кочевых народов; а те новорожденные, которых не убивали, часто умирали из-за отсутствия гигиены посреди всеобщего равнодушия. Значит, рожавшей женщине неведома гордость творения; она чувствует себя пассивной игрушкой темных сил, а болезненные роды – это бесполезная, а то и досадная случайность. Позже ребенка стали ценить выше. Но так или иначе, рожать и кормить – это не деятельность, а естественные функции; в них не присутствует никакой проект; поэтому женщина не видит в них повода горделиво утверждать свое существование; она пассивно претерпевает свой биологический удел. Работа по дому, которой она вынуждена себя посвятить, потому что только она совместима с материнскими обязанностями, замыкает ее в повторяемом и имманентном; эта работа повторяется изо дня в день в одной и той же форме и длится веками почти без изменений; она не производит ничего нового. Случай мужчины принципиально иной; он кормит общину не в силу простого жизненного процесса, как рабочая пчела, но в силу действий, поднимающих его над положением животного. Homo faber испокон веков изобретатель: уже палка и дубина, которыми он вооружает руку, чтобы сбивать с дерева плоды и умерщвлять животных, суть орудия, с помощью которых он расширяет свою власть над миром; он не только приносит в дом рыбу, выловленную в море, – для начала ему нужно покорить водную стихию, выдолбив пирогу; чтобы присвоить богатства мира, он осваивает сам мир. В этом действии он испытывает свою власть; он полагает цели, прокладывает к ним пути, то есть реализуется как существующий. Чтобы поддерживать жизнь, он созидает; он выходит за рамки настоящего и открывает будущее. Поэтому походы за рыбой или на охоту носят сакральный характер. Их удачное завершение отмечают празднествами и чествованиями; в них человек сознает себя человеком. Эту гордость он демонстрирует и сегодня, когда возводит плотину, небоскреб, атомный реактор. Ведь он трудился не только для того, чтобы сохранить данный мир, – в труде он раздвигал его границы и закладывал основы нового будущего.
