Эта нерушимая любовь может быть только единственной. Парадокс позиции Бретона в том, что, от «Сообщающихся сосудов» до «Звезды кануна», он упорно посвящает единственную и вечную любовь разным женщинам. Но, по его мысли, к неправильному выбору мужчину ведут общественные обстоятельства, препятствующие свободе выбора; впрочем, ошибаясь снова и снова, он на самом деле ищет одну женщину. И если он станет перебирать в памяти любимые лица, то «среди всех этих женских лиц увидит лишь одно: последнее
[248] любимое лицо». «Сколько раз, однако, мог я наблюдать, что под совсем непохожей внешностью в каждом из этих лиц ищет воплощения одна общая, самая исключительная черта». Ундину из «Безумной любви» он спрашивает: «Вы ли эта незнакомка? Сегодня ли вы должны были прийти?» Но в «Звезде кануна» читаем: «Ты помнишь, впервые увидев тебя, я – без малейших колебаний – сразу тебя узнал». В совершенном, обновленном мире чета влюбленных, в силу взаимного и абсолютного дара, была бы нерасторжима; раз возлюбленная – это все, откуда возьмется место для другой? Она есть и эта другая тоже, и в тем более полной мере, чем более она будет самой собой. «Необычное неотделимо от любви. Поскольку ты моя единственная, ты всегда будешь для меня другой – самой собой, но другой. Разнообразие столь непохожих цветов – это все ты, – и среди них – в красном пеньюаре, в сером, обнаженную – я тебя, изменчивая, всегда люблю». А в связи с другой, но столь же единственной женщиной Бретон пишет: «Взаимная любовь, как я ее себе представляю, – чудодейственная система зеркал, которые посылают мне в многообразных неожиданных ракурсах отражение моей любимой – облагороженной тем, что ее окружает, обожествленной моим желанием».
Эта единственная женщина, одновременно плотская и искусственная, принадлежащая природе и человеческому роду, обладает той же колдовской силой, что и двусмысленные предметы, которые так любили сюрреалисты: она подобна ложке-туфельке, или столу-волку, или мраморному сахару, найденному поэтом на барахолке или привидевшемуся ему во сне; она посвящена в тайну привычных предметов, внезапно раскрывающих свою истину, а также в тайну растений и камней. В ней – все:
Волосы жены моей – костер в ночи,
Мысли ее – зарницы,
Талия – как у песочных часов.
…Меж бедер жены моей – морская трава и сладости древних,
А очи жены моей полнятся духом саванны.
Но прежде всего и помимо всего она – красота. Красота для Бретона – это не идея, которую созерцают, но реальность, которая выявляется – а значит, и существует – только через страсть; красота мира существует только благодаря женщине.
«Существует особое горнило человеческого духа, парадоксальное пространство, где союз двух свободно выбравших друг друга существ придает всем вещам яркие цвета, вроде бы ими утраченные; при этом можно продолжать чувствовать одиночество, повторяя фантазии природы, которая, например, в кратерах вулканов Аляски хранит снег под пеплом; в пределах этого метафизического пространства я надеялся когда-то отыскать новую красоту, красоту, предназначенную только для страсти»
[249].
«Конвульсивная красота будет невинно-эротичной, возбужденно-спокойной, волшебно-будничной – или ее не будет вовсе».
Все приобретает свой смысл благодаря женщине. «С помощью любви, и только с ее помощью осуществляется в самой высокой степени слияние существования и сущности». Оно осуществляется для любовников и одновременно распространяется на весь мир. «Способность воссоздавать, многокрасочно воспринимать весь мир в одной личности – а именно это дает любовь – пучком лучей освещает движение человечества вперед». Для всех – или почти для всех – поэтов женщина олицетворяет природу; но, по Бретону, она не только выражает, но и высвобождает ее. Ибо природа не говорит ясным языком, и нужно проникнуть в ее тайны, чтобы уловить ее истину, иначе говоря, ее красоту: поэзия – это не просто ее отражение, но скорее ключ; и женщина здесь ничем не отличается от поэзии. Поэтому она – необходимый посредник, без которого вся земля безмолвствует: «Для меня природа будет пламенеть или угасать, служить мне или враждовать со мной, в зависимости от того, взмывают ли ввысь или опадают языки костра любви, той единственной истинной любви, которая пробуждается к одному существу и никогда не гаснет. Когда такой любви со мной не было, я видел абсолютно пустые небеса… Стоит огненному ирису вырваться из моих глубин, и обретает ценность все, что реально существует… Я вижу, испытывая счастливое головокружение, только твои ладони, протянутые к ярко разгоревшимся веточкам, твои прозрачные руки, застывшие в полете над огнем моей жизни». Каждая любимая женщина для Бретона чудо природы: «Маленький папоротник, приникший к внутренней стенке самого старого… колодца из тех, что я когда-либо видел». «…Что-то ослепительное и такое важное, что могло лишь вызвать воспоминание… о великой природной физической потребности и при этом нежнейшим образом навести на мысль о некоторых высоких цветах, только начинающих распускаться». Но и наоборот, любое чудо природы напоминает о возлюбленной: именно ее он прославляет, приходя в умиление от грота, цветка, горы. Всякое различие между женщиной, греющей руки на площадке Тейде, и самим Тейде стирается. Мольба поэта обращена сразу к обоим: «О мой Тейде, мой прекрасный вулкан! Прими мою жизнь!.. О вулкан – уста неба и ада, – я люблю твою непредсказуемость, твою способность то наделить неземной красотой обнаженную женщину, то уничтожить все вокруг».
Красота есть нечто большее, чем красота; она сливается с «глубокой ночью познания»; она – истина и вечность, абсолют; женщина высвобождает не временной и случайный аспект мира, но его необходимую сущность, сущность не застывшую, как ее представлял себе Платон, но «возбужденно-спокойную». «Нет у меня иного богатства, кроме ключа к этому безграничному лугу страсти. С той поры, как я знаю тебя, на этом лугу есть единственный цветок, и амплитуды его колебаний – все выше, выше! – будут качать меня до самой смерти… Потому что мужчина и женщина, роли которых мы обязаны с тобой исполнять не отступая, будут скользить до конца жизненной тропинки в косых лучах жизни, по шелковой траве, бегущей сейчас от нас к рощице… Самая великая надежда, вобравшая в себя все другие, – знать, что таинство союза возможно для каждой четы и каждая будет хранить свою тайну вечно. Уверен, абсолютный дар, врученный одним существом другому, невозможный без взаимности, для всех будет единственным (естественным ли, сверхъестественным ли) мостом, переброшенным через луг жизни».
Итак, женщина, благодаря любви, что она внушает и разделяет, – это единственное возможное спасение для каждого мужчины. В «Звезде кануна» ее миссия расширяется и уточняется: она призвана спасти человечество. Бретон во все времена вписывался в традицию Фурье, который, требуя реабилитации плоти, превозносит женщину как эротический объект; естественно, что он приходит к сенсимонистской идее о женщине возрождающей. В современном обществе мужчина господствует настолько, что в устах какого-нибудь Гурмона сказать о Рембо: «Девчоночий темперамент!» – звучит оскорблением. И все же «пришло время стать на сторону женских идей, а не мужских, что с таким шумом переживают ныне свой крах… Потерянная, забытая женщина – а ведь ее песня звучит в сердце мужчины, но сколько испытаний обоим им надо пройти, чтобы обрести друг друга… Сначала женщине необходимо найти самое себя, научиться узнавать себя в адской круговерти, где она – если не поможет себе сама – станет жертвой жадных мужских взглядов».
