Лучшие из них, именно в силу того, что они угнетенные, стараются избегать пороков, обезображивающих их угнетателей; сами по себе они не ниже и не выше мужчины; но, как ни странно, само их несчастное положение, наоборот, идет им на пользу. Известно, что Стендаль терпеть не может дух серьезности: деньги, почести, положение в обществе, власть кажутся ему самыми жалкими кумирами; огромное большинство мужчин ради них теряет себя; педант, важная персона, буржуа, муж подавляют в себе всякую искру жизни и истины; закованные, как в доспехи, в готовые идеи и заученные чувства, послушные социальной рутине, они несут в себе одну лишь пустоту; мир, населенный этими бездушными созданиями, – пустыня скуки. К несчастью, многие женщины увязают в этих унылых болотах; это куклы с «идеями узкими и парижскими» или лицемерные святоши; Стендаль испытывает «смертельное отвращение к честным женщинам и присущему им лицемерию»; к своим легкомысленным занятиям они относятся с той же серьезностью, какой руководствуются их мужья; глупые благодаря воспитанию, завистливые, тщеславные, болтливые, злые из-за праздного образа жизни, холодные, сухие, претенциозные, вредные, они населяют Париж и провинцию; их шипение раздается за спиной таких благородных дам, как г-жа де Реналь и г-жа де Шастеле. Наверное, с самым злобным усердием рисовал Стендаль портрет г-жи Гранде, которую он сделал точной негативной копией г-жи Ролан или Метильды. Красивая, но невыразительная, презрительная, лишенная обаяния, она отпугивает своей «знаменитой добродетелью», но не знает истинной стыдливости, идущей от сердца; полная самодовольства, восхищающаяся собственной персоной, она умеет лишь подражать внешнему величию; по сути, она пошла и низка; «в ней нет характера… она нагоняет на меня скуку», – думает г-н Левен. Она «в высшей степени благоразумна и озабочена осуществлением своих планов», ее единственное стремление – сделать мужа министром; «ум ее был бесплоден»; осмотрительная, умеющая ко всему приспособиться, она всегда остерегалась любви, она не способна на великодушный порыв; и когда в этой сухой душе вспыхивает страсть, она сжигает ее, но не озаряет.
Чтобы понять, чего Стендаль хочет от женщин, достаточно перевернуть этот образ: прежде всего, им не стоит попадаться в ловушки серьезности; поскольку так называемые важные вещи им недоступны, они меньше, чем мужчины, рискуют потерять себя ради них; у них больше шансов уберечь ту естественность, ту наивность, то великодушие, которые Стендаль ставит превыше любых других заслуг; больше всего он ценит в них то, что мы сегодня назвали бы подлинностью: это и есть общая черта всех женщин, которых он любил или придумал с любовью; все они – существа свободные и настоящие. В некоторых из них свобода проявляется с ослепительной силой: Анджела Пьетрагруа, «возвышенная шлюха на итальянский манер, на манер Лукреции Борджа», или г-жа Азюр, «шлюха на манер Дюбарри… одна из самых не кукольных француженок, что мне доводилось встречать», открыто восстают против нравов. Ламьель смеется над условностями, нравами, законами; герцогиня Сансеверина пылко бросается в гущу интриг и не отступает перед преступлением. Другие женщины поднимаются над пошлостью благодаря живости ума: такова Мента, такова Матильда де ла Моль, критикующая, хулящая, презирающая окружающее общество и желающая отличаться от него. У третьих свобода приобретает чисто негативный характер; в г-же де Шастеле бросается в глаза ее безразличие ко всему второстепенному; подчиняясь воле отца и даже его взглядам, она тем не менее противопоставляет буржуазным ценностям то самое равнодушие, которое дает повод упрекать ее в ребячестве и которое служит для нее источником беззаботного веселья; Клелия Конти также отличается сдержанностью; балы, обычные развлечения молодых девушек ее не трогают; кажется, она всегда холодна «то ли от презрения к окружающим, то ли от тоски по какой-то несуществующей химере»
[253]; она судит мир и возмущается его низостью. Глубже всего дух независимости скрыт в душе г-жи де Реналь; она сама не знает, что не до конца смирилась со своей судьбой; ее отвращение к пошлому окружению выражается в крайней деликатности, чувствительности, уязвимости; ей чуждо лицемерие; она сохранила душевную щедрость, способность сильно чувствовать, в ней живет тяга к счастью; жар от огня, тлеющего у нее внутри, едва проникает наружу, но довольно малейшего дуновения, чтобы пламя охватило ее целиком. Эти женщины просто живые; они знают, что источник истинных ценностей – не во внешних вещах, а в сердцах; и в этом заключается очарование мира, в котором они живут: они изгоняют из него скуку самим фактом своего присутствия, своими мечтами, желаниями, радостями, чувствами, выдумками. Герцогиня Сансеверина, эта «деятельная душа», боится скуки больше смерти. Прозябать в скуке – «значит не давать себе умереть, – говорила она, – но не значит жить»; она «всегда чем-то страстно увлечена, всегда деятельна и при этом всегда весела». Легкомысленные, ребячливые или глубокие, веселые или серьезные, отважные или скрытные, все они отвергают тяжелое забытье, в которое погружено человечество. И стоит этим женщинам, сумевшим сохранить свою бесполезную свободу, встретить достойный их предмет, как страсть возносит их к высотам героизма; в их душевной силе и энергии сказывается отчаянная чистота полной самоотдачи.
Но одна свобода не могла бы наделить их подобной романтической привлекательностью: просто свобода внушает уважение, но не затрагивает чувств; трогательны усилия, которые предпринимает свобода, чтобы осуществить себя, несмотря на все препятствия; чем труднее борьба, тем больше в женщинах высокого драматизма. Стендаля приводит в восхищение уже одна победа над внешним принуждением; в «Итальянских хрониках» он заточает своих героинь в монастыри, держит под замком во дворце ревнивого супруга; им приходится изобретать тысячу хитростей, чтобы соединиться с любимыми; потайные двери, веревочная лестница, окровавленные сундуки, похищения, заточения, убийства, разгул страсти и непокорности возникают благодаря изобретательности, в которой проявляются все возможности ума; а угроза смерти и мучений только придает блеска дерзновенным порывам описанных Стендалем неистовых душ. Даже в более зрелых своих произведениях он по-прежнему отдает дань этой внешней романтике: она – наглядный образ того романтического духа, что рождается в сердце; их нельзя отделить друг от друга, равно как нельзя разделить уста и улыбку на них. Изобретая алфавит, позволяющий переписываться с Фабрицио, Клелия заново изобретает любовь; Сансеверина описана как «сама искренность», она «не думает о благоразумии, вся отдается впечатлению минуты»; ее душа раскрывается перед нами, когда она берется интриговать, отравляет принца и затопляет Парму; она вся – в возвышенной и безумной затее, которую решила пережить. Лестница, что приставляет к своему окну Матильда де ла Моль, – отнюдь не театральный аксессуар: это материальное воплощение ее гордой неосторожности, тяги к необычайному, вызывающей смелости. Эти души так и не раскрыли бы своих качеств, не будь они окружены врагами – будь то тюремные стены, воля властелина или строгие семейные нравы.
И все же труднее всего преодолеть те препятствия, с которыми каждый сталкивается в самом себе: именно тогда свобода движется самым непроторенным, мучительным и заманчивым путем. Очевидно, что Стендаль тем больше симпатизирует своим героиням, чем теснее темница, в которой они томятся. Конечно, ему нравятся шлюхи, возвышенные и нет, раз и навсегда поправшие все условности; но куда нежнее он любит Метильду, которую сдерживают угрызения совести и стыд. Такая женщина без предрассудков, как г-жа д’Окенкур, нравится Люсьену Левену – но страстную любовь пробуждает в нем целомудренная, сдержанная, нерешительная г-жа де Шастеле; Фабрицио восхищается цельностью натуры ни перед чем не отступающей герцогини Сансеверины, но предпочитает ей Клелию, и сердце его завоевывает эта девушка. А г-жа де Реналь, скованная гордостью, предрассудками, невежеством, быть может, удивляет Стендаля больше всех созданных им женских образов. Он охотно селит своих героинь в провинции, среди ограниченных людей, отдает их во власть глупого мужа или отца; ему нравится, что они необразованны и даже напичканы ложными идеями. Г-жа де Реналь и г-жа де Шастеле, обе неисправимые легитимистки; первая по натуре робка и совершенно неопытна, вторая наделена блестящим умом, которому сама не ведает цены; а значит, они не отвечают за свои заблуждения, а скорее являются их жертвами, равно как и жертвами институтов и нравов; романтика возникает из ошибки, подобно тому как поэзия рождается из неудачи. Трезвый ум, сам решающий, что ему делать и как, вызывает сухое одобрение или осуждение; тогда как на мужество и хитрости благородного сердца, ищущего свой путь во мраке, мы смотрим с тревогой, жалостью, иронией и любовью. Именно потому, что эти женщины введены в заблуждение, в них расцветают бесполезные и прелестные качества – стыдливость, гордость, предельная деликатность; в каком-то смысле это недостатки: они порождают ложь, мнительность, гнев, но вполне объясняются положением, в которое поставлены женщины; им приходится обращать свою гордость на вещи незначительные или, по крайней мере, «вещи, имеющие значение только благодаря чувству», потому что все предметы, «признанные важными», для них недосягаемы; их стыдливость проистекает из тяготящей их зависимости: поскольку им не дано проявить себя в действии, они ставят под вопрос само свое бытие; им кажется, что сознание другого, и особенно их возлюбленного, вскрывает их истинную суть: они боятся этого и пытаются этого избежать; в их уклончивости, колебаниях, бунтах и даже во лжи проявляется подлинная забота о ценности; и это делает их достойными уважения; но проявляется эта забота неуклюже, даже неискренне, и это делает их трогательными и даже чуть смешными. Свобода особенно человечна, а значит, в глазах Стендаля, особенно привлекательна, когда она попадается в собственные ловушки и пытается обмануть самое себя. Женщины у Стендаля возвышенны, когда сердце ставит перед ними непредвиденные проблемы: тогда ни один закон, ни один совет, увещевание или пример, исходящие извне, не могут служить для них ориентиром; им нужно все решать самим, и это одиночество – высшая точка свободы. Клелия воспитана на либеральных идеях, она проницательна и рассудительна; но заученные взгляды, верные или ложные, никак не могут помочь ей в решении морального конфликта; г-жа де Реналь любит Жюльена вопреки своей морали, Клелия спасает Фабрицио вопреки своему разуму: в обоих случаях мы наблюдаем одно и то же преодоление всех признанных ценностей. Эта смелость и восхищает Стендаля; и она выглядит тем более волнующей, что сама женщина едва решается себе в ней признаться: оттого она еще естественнее, непосредственнее, подлиннее. У г-жи де Реналь дерзость скрывается за невинностью; не зная любви, она не умеет ее распознать и уступает ей без сопротивления; можно сказать, что, прожив всю жизнь во тьме, она беззащитна перед внезапно вспыхнувшим светом страсти; ослепленная, она принимает его, забыв и о Боге, и об аде; когда огонь меркнет, она вновь погружается во мрак, где правят мужья и священники; она не доверяет собственным суждениям, но очевидность поражает ее как молния; стоит ей снова увидеть Жюльена, и она снова отдает ему свою душу; ее угрызения совести, письмо, вырванное у нее духовником, позволяют оценить, какое расстояние пришлось преодолеть этой пылкой и искренней душе, чтобы вырваться из темницы, где держало ее общество, и вознестись к небесам счастья. У Клелии конфликт более осознанный; она колеблется между честностью перед отцом и своей жалостью, рожденной любовью; она ищет себе оправданий; торжество ценностей, в которые верит Стендаль, кажется ему тем более явным, что жертвы лицемерной цивилизации воспринимают его как поражение; он с восторгом наблюдает, как они хитрят и кривят душой, чтобы помочь страсти и счастью одержать верх над ложью, в которую верят: Клелия, давшая обет Мадонне не видеть больше Фабрицио и на протяжении двух лет принимающая его ласки и поцелуи при условии, что глаза ее будут закрыты, одновременно смешна и бесподобна. С той же нежной иронией смотрит Стендаль на колебания г-жи де Шастеле и непоследовательность Матильды де ла Моль; все эти окольные пути, возвраты к старому, угрызения совести, победы и поражения, скрываемые ради достижения простых и законных целей, – для него самая очаровательная комедия на свете; драмы эти не лишены юмора, потому что актриса одновременно и судья, и одна из сторон в процессе, потому что она обманывает самое себя, потому что она вынуждает себя идти запутанными путями там, где одного приговора было бы довольно, чтобы разрубить гордиев узел; но между тем они свидетельствуют о самой почтенной заботе, какая только может терзать благородную душу: она хочет остаться достойной собственного уважения; свое мнение о себе она ставит выше мнения окружающих и тем самым реализуется как абсолют. Эти одинокие, безответные дебаты важнее правительственного кризиса; когда г-жа де Шастеле спрашивает себя, отвечать ей или нет на любовь Люсьена Левена, она решает свою судьбу и судьбу мира: можно ли доверять другому? Можно ли полагаться на свое сердце? Какова цена любви и человеческим клятвам? Верить и любить – это безумие или великодушие? Вопросы эти касаются самого смысла жизни, жизни всех и каждого. Так называемый серьезный мужчина на самом деле пустой человек, потому что принимает готовые обоснования собственной жизни, тогда как страстная и глубокая женщина ежеминутно подвергает пересмотру общепринятые ценности; ей знакомо постоянное напряжение свободы, не имеющей точки опоры; а потому она беспрестанно чувствует себя в опасности: в единый миг она может выиграть все или все потерять. И этот риск, на который она с тревогой идет, придает ее истории колорит героизма и подвига. А ставка как нельзя более высока: сам смысл того существования, что есть достояние каждого, единственное его достояние. Выходка Мины де Вангель в каком-то смысле может показаться нелепой, но за ней стоит целая этическая система. «Была ли ее жизнь результатом неверного расчета? Счастье ее продлилось восемь месяцев. Это была слишком пылкая душа, чтобы довольствоваться реальностью жизни». Матильда де ла Моль не столь искренна, как Клелия или г-жа де Шастеле; она поступает скорее в соответствии с собственным представлением о себе, а не с очевидностью любви и счастья: в чем больше гордости и величия – в том, чтобы уберечь себя или погубить, в том, чтобы унизиться перед любимым или оказать ему сопротивление? Она тоже одна со своими сомнениями и тоже рискует уважением к себе, которым дорожит больше жизни. Именно пламенный поиск истинного смысла жизни во мраке невежества, предрассудков, мистификаций при колеблющемся, лихорадочном свете страсти и постоянный риск достигнуть счастья или смерти, величия или позора придают судьбам этих женщин романтическую славу.
