Ибо и он сам тоже испытывает себя как незамутненная свобода. Все остальные – и это один из важнейших моментов – полагают себя как трансцендентности, но чувствуют себя в плену чего-то непроницаемого, живущего в их сердце: они переносят на женщину это «непробиваемое ночное ядро». У Монтерлана мы видим описанный Адлером комплекс, из которого рождается плотное лицемерие, – и эту совокупность притязаний и страхов он воплощает в женщине; он испытывает к ней то отвращение, какое боится почувствовать к себе самому; он стремится растоптать в ней возможное свидетельство собственной неполноценности; он хочет, чтобы его спасло презрение; женщина – это яма, куда он сбрасывает всех обитающих в нем чудовищ
[255]. Жизнь Лоуренса показывает, что он страдал аналогичным комплексом, только чисто сексуального свойства: женщина в его творчестве имеет ценность компенсаторного мифа; благодаря ей превозносится мужественность, в которой писатель был не вполне уверен; описывая Кэт у ног дона Сиприано, он считает, что как мужчина торжествует над Фридой; он тоже не допускает, чтобы подруга могла в нем усомниться: если бы она оспорила его цели, он бы, наверное, сам перестал в них верить; ее роль – ободрять и утешать его. Он просит у нее мира, покоя, веры, как Монтерлан просит уверенности в собственном превосходстве: они требуют того, чего им не хватает. У Клоделя веры в себя вполне достаточно; он робок только наедине с Богом. А потому у него нет и следа борьбы полов. Мужчина смело принимает на себя бремя женщины: она для него – возможность искушения или спасения. Для Бретона, судя по всему, истинность человека определяется живущей в нем тайной; ему нравится, что Надя видит ту звезду, к которой он идет, звезду, похожую на «сердце цветка без сердца»; он узнает себя в том, что ускользает из-под контроля воли и разума, – в мечтах, предчувствиях, стихийном течении внутреннего языка: женщина есть осязаемый образ этого неявного присутствия, бесконечно более важного, чем ее сознательная личность.
Стендаль же спокойно равен самому себе; но он нуждается в женщине, как и женщина в нем, чтобы его распыленное существование собралось в едином образе и в единой судьбе; мужчина достигает бытия как бытия-ради-другого; но нужно, чтобы другой даровал ему свое сознание; другие мужчины слишком равнодушны к себе подобным, и только влюбленная женщина открывает любимому сердце и поселяет его там целиком. Все рассмотренные нами писатели, кроме Клоделя, обретающего лучшего свидетеля в Боге, ждут, чтобы женщина, по выражению Мальро, лелеяла в них то «несравненное чудовище», какое ведомо только им одним. В сотрудничестве или борьбе мужчины противостоят друг другу в общем. Монтерлан для себе подобных – писатель, Лоуренс – доктринер, Бретон – глава школы, Стендаль – дипломат или остроумец; женщина же открывает в одном великолепного и жестокого принца, в другом – волнующего фавна, в третьем – бога, или солнце, или существо «черное и охладевающее, словно герой, поверженный у ног Сфинкса»
[256], в четвертом, наконец, – соблазнителя, сердцееда, любовника.
Для каждого из них идеальной женщиной будет та, что наиболее точно воплотит в себе Другого, способного открыть мужчине его самого. Монтерлан, солярный дух, ищет в ней чисто животного начала; Лоуренс, дух фаллический, требует, чтобы она вобрала в себя женский пол вообще; Клодель определяет ее как душу-сестру; Бретону мила Мелюзина, уходящая корнями в природу, свои надежды он возлагает на женщину-ребенка; Стендаль хочет, чтобы любовница была умной, образованной, свободной духовно и нравственно – равной ему. Но единственный земной удел, уготованный и равный и женщине-ребенку, и душе-сестре, и женщине-вульве, и женщине-животному, – это всегда мужчина. Каково бы ни было эго, ищущее себя в ней, оно может обрести себя, только если она согласится стать его горнилом. От нее в любом случае требуется самозабвение и любовь. Монтерлан согласен умилиться женщиной, позволяющей ему оценить его мужскую силу; Лоуренс поет пламенный гимн в честь той, что отрекается от себя в его пользу; Клодель превозносит женщину-вассала, служанку, преданную душу, которая покоряется Богу, покорившись мужчине; Бретон ждет от женщины спасения человечества, ибо она способна на самую всеобъемлющую любовь к своему ребенку и возлюбленному; и даже у Стендаля героини впечатляют больше, чем герои-мужчины, потому что отдаются страсти с большим неистовством и самозабвением; они помогают мужчине свершить свою судьбу, подобно тому как Пруэз способствует спасению Родриго; в романах Стендаля им часто случается спасать своих возлюбленных от разорения, тюрьмы или смерти; Монтерлан и Лоуренс считают самоотверженность долгом женщины; Клодель, Бретон и Стендаль не столь надменны: они восхищаются этим самопожертвованием как результатом великодушного выбора; они хотят его, но не считают, что его заслужили; однако все их произведения – кроме удивительной «Ламьель» – говорят о том, что они ждут от женщины того самого альтруизма, которым восхищался и который вменял ей в обязанность Конт; в этом альтруизме, по его мнению, заключены одновременно и ее очевидная приниженность, и ее сомнительное превосходство.
Мы могли бы привести еще множество примеров, и пришли бы к тем же самым выводам. Давая определение женщине, каждый писатель определяет свою общую этику и свое частное представление о себе самом; кроме того, зачастую именно в ней он запечатлевает расстояние, отделяющее его видение мира от его эгоистических мечтаний. Отсутствие или незначительная доля женского начала в творчестве писателя сами по себе симптоматичны; оно чрезвычайно важно, когда вбирает в себя все аспекты Другого, как у Лоуренса; оно сохраняет это значение, если женщина воспринимается просто как другой человек, но автора интересует ее собственный жизненный путь, как у Стендаля; и оно лишается смысла в эпоху, подобную нашей, когда частные проблемы каждого отходят на второй план. Однако женщина в качестве Другого еще играет определенную роль – в той мере, в какой каждому мужчине необходимо осознать себя, пусть даже для того, чтобы себя преодолеть.
Глава III
Миф о женщине играет значительную роль в литературе, но каково его значение в повседневной жизни? В какой мере затрагивает он нравы и индивидуальное поведение людей? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно уточнить, как он соотносится с реальностью.
Существуют различные виды мифов. Этот миф, сублимирующий такой неизменный аспект человеческого удела, как «рассечение» человечества на две категории индивидов, есть миф статический; он проецирует на платоновское небо реальность, познанную на опыте или теоретически осмысленную на основе опыта; на место факта, ценности, значения, понятия, эмпирического закона он ставит трансцендентную, вневременную, неизменную, необходимую Идею. Идею эту невозможно оспорить, поскольку она располагается вне данного; она содержит в себе абсолютную истину. Разрозненному, случайному, множественному существованию разных женщин мифологическое мышление противопоставляет единую, застывшую вечную женственность; и если в данное ей определение не укладывается поведение женщин из плоти и крови, то это их вина: вместо того чтобы признать женственность отвлеченной категорией, женщин объявляют неженственными. Аргументы опыта бессильны против мифа. В то же время миф в определенном смысле коренится в опыте. Так, вполне точно утверждение, что женщина иная, чем мужчина, и что эта ее инаковость конкретно переживается в желании, объятии, любви; но реальная связь есть связь обоюдная; именно в этом своем качестве она порождает подлинные драмы: через эротику, любовь, дружбу и их противоположности – разочарование, ненависть, соперничество – она предстает борьбой сознаний, каждое из которых считает себя сущностным, предстает признанием подтверждающих друг друга свобод, неопределенным переходом от вражды к сообщничеству. Полагать Женщину – значит полагать абсолютного Другого, без взаимности, и, вопреки опыту, не признавать в ней субъекта, себе подобное существо.
