В конкретной реальности женщины проявляются в разных аспектах, но каждый сотворенный о женщине миф претендует на то, чтобы охватить ее целиком; каждый считает себя единственным, вследствие чего существует множество несовместимых друг с другом мифов, а мужчины в задумчивости созерцают странную противоречивость идеи женственности; поскольку в любой женщине отчасти присутствуют многие архетипы, каждый из которых претендует на воплощение ее единственной истины, мужчины, глядя на своих подруг, испытывают давнее недоумение софистов, которые не могли понять, как человек может быть одновременно блондином и брюнетом. Переход к абсолюту выражается уже в общественных представлениях: отношения здесь легко фиксируются в классах, а функции – в типах, подобно тому как в детском мышлении любые связи фиксируются в предметах. Например, патриархальное общество, основанное на сохранении вотчины, обязательно предполагает, помимо людей, владеющих имуществом и передающих его по наследству, наличие мужчин и женщин, вырывающих его из рук владельцев и пускающих в свободное обращение; мужчин – авантюристов, мошенников, воров, спекулянтов – сообщество обычно осуждает; женщины же, пользуясь своей эротической привлекательностью, имеют возможность, не выходя за рамки закона, побуждать молодых людей и даже отцов семейств транжирить свое достояние; они присваивают их богатства или завладевают наследством; поскольку роль эта считается пагубной, тех, кто ее играет, именуют «дурными женщинами». На самом деле у другого семейного очага – в доме отца, братьев, мужа, любовника – они, наоборот, могут выглядеть ангелами-хранителями; какая-нибудь куртизанка, обирающая богатых банкиров, оказывается меценаткой для художников и писателей. Двойственность таких персонажей, как Аспазия и г-жа де Помпадур, нетрудно понять в рамках конкретного опыта. Но если полагать, что женщина есть самка богомола, мандрагора, демон, то разум повергается в недоумение, обнаружив в ней музу, богиню-мать, Беатриче.
Поскольку коллективные представления и, в частности, социальные типы обычно определяются парами противоположных терминов, двойственность будет присуща и вечной женственности. Коррелятом святой матери выступает жестокая мачеха, ангельской девушки – развратная девка: потому и говорят, что Мать – это Жизнь и что Мать – это Смерть, что всякая девственница есть чистый дух или плоть, предназначенная дьяволу.
Разумеется, выбор между двумя противоположными началами единого целого диктует обществу и его членам не реальность; в каждую эпоху, в каждом отдельном случае общество и индивид принимают решение в зависимости от своих потребностей. Зачастую они проецируют в перенятый миф установления и ценности, с которыми связаны сами. Так, патернализм, утверждающий, что место женщины у домашнего очага, определяет ее как чувство, внутренний мир, имманентность; на самом деле любой существующий – одновременно и имманентность, и трансценденция; когда ему не предлагают никакой цели или преграждают путь к ее достижению, когда ему не дают воспользоваться плодами его победы, трансценденция его впустую обращается в прошлое, то есть вновь впадает в имманентность; таков удел женщины при патриархате; но это отнюдь не ее предназначение, как рабство не есть предназначение раба. Развитие этой мифологии ясно видно у Огюста Конта. Отождествить Женщину с альтруизмом – значит гарантировать мужчине абсолютное право на ее преданность, значит навязать категорическое долженствование.
Не следует путать миф с выяснением значения; значение имманентно объекту; оно открывается сознанию в живом опыте, тогда как миф – это трансцендентная Идея, непостижимая для сознания. Когда Мишель Лейрис в «Возрасте мужчины» описывает свое видение женских органов, он дает нам значения, но не создает никакого мифа. Восхищение женским телом, отвращение к менструальной крови – это суждения о конкретной реальности. Нет никакой мифологии в опыте, обнаруживающем чувственные свойства женской плоти, и попытка выразить его через сравнение с цветами или камешками также не имеет ничего общего с мифом. Но сказать, что Женщина – это плоть, что плоть – это ночь и Смерть или что она – великолепие космоса, – значит отойти от земной правды и вознестись к пустым небесам. Ибо мужчина для женщины – тоже плоть, и женщина есть нечто иное, чем просто плотский объект; а плоть для каждого и в рамках каждого конкретного опыта обретает особые значения. Равным образом совершенно справедливо, что женщина – как и мужчина – укоренена в природе; она сильнее, чем мужчина, подчинена виду, ее животное начало более очевидно; но в ней, как и в нем, данность подчинена существованию; женщина тоже принадлежит к царству человеческому. Отождествлять ее с Природой – это просто предубеждение.
Мало найдется мифов, которые были бы столь выгодны господствующей касте: он оправдывает все привилегии этой касты и даже дает право ими злоупотреблять. Мужчинам не надо заботиться о том, чтобы облегчить страдания и тяготы, уготованные женщинам физиологией, поскольку так «угодно Природе»; под этим предлогом они делают положение женщины еще более жалким, например не признавая за ней никакого права на сексуальное удовольствие или заставляя ее работать, как вьючное животное
[257].
Из всех этих мифов прочнее всего укоренился в мужских сердцах миф о женской «тайне». У него множество преимуществ. Прежде всего, он позволяет легко объяснить все, что кажется необъяснимым; мужчина, «не понимающий» женщину, счастлив подменить субъективный недостаток объективной помехой; вместо того чтобы признать свое невежество, он полагает, что вне его есть некая тайна: вот и алиби, тешащее одновременно и лень, и тщеславие. Тем самым влюбленное сердце избегает многих разочарований: если возлюбленная капризна, а речи ее глупы, все оправдывается тайной. Наконец, благодаря тайне поддерживается то негативное отношение, которое казалось Кьёркегору бесконечно предпочтительнее позитивного обладания: имея перед собой живую загадку, человек остается один – один со своими мечтами, надеждами, страхами, любовью, тщеславием; этот субъективный механизм, который может простираться от порока до мистического экстаза, является для многих более притягательным опытом, чем подлинные отношения с человеческим существом. На чем же зиждется столь полезная иллюзия?
Несомненно, в каком-то смысле женщина таинственна, «таинственна, как все на свете», по словам Метерлинка. Каждый человек – субъект только для себя самого; каждый может постичь в своей имманентности только себя самого: с этой точки зрения другой – всегда тайна. В глазах мужчин непроницаемость «для-себя-бытия» наиболее очевидна у женщины-другого; никакая симпатия не позволит им проникнуть в ее особый опыт: им никогда не суждено узнать, каково эротическое удовольствие у женщины, или недомогание при менструации, или родовые муки. На самом деле эта тайна обоюдна: в сердце любого мужчины как другого, как другого мужского пола, тоже есть нечто замкнутое в себе и непроницаемое для женщины; она не знает, что такое мужской эротизм. Но согласно установленному нами всеобщему правилу мужчины осмысляют мир через категории, которые со своей точки зрения считают абсолютными: здесь, как и везде, они упускают из виду обоюдность. Будучи тайной для мужчины, женщина рассматривается как тайна-в-себе.
