Приятнее отрицать разрыв, чем его преодолевать; безопаснее затеряться в Целом, чем окаменевать при посредстве чужого сознания: плотское слияние рождает более глубокое отчуждение, чем любой отказ от себя под взглядом другого. Желание нравиться, кривляние представляют собой более сложный, менее легкий этап, чем просто самозабвение в объятиях матери. Магия взгляда взрослого человека прихотлива: ребенок утверждает, что его не видно, родители вступают в игру, ищут его ощупью, смеются, а потом вдруг заявляют: «Ты нам надоел, тебя прекрасно видно». Ребенок сказал что-то, что всех позабавило, он повторяет свои слова, но на сей раз в ответ ему лишь пожимают плечами. В этом мире, неверном и непредсказуемом, как мир Кафки, ребенок спотыкается на каждом шагу
[265]. Именно поэтому многие дети боятся становиться большими; они впадают в отчаяние, когда родители перестают сажать их на колени или пускать к себе в постель: через физическую фрустрацию они все более остро переживают оставленность, которая всегда переживается человеком с тревогой.
Вот тут впервые девочки поначалу оказываются в лучшем положении. На протяжении второго отнятия от груди, менее резкого, более долгого, чем первое, тело матери ускользает от детских объятий; но в поцелуях и ласках понемногу отказывают прежде всего мальчикам, девочку же продолжают ласкать, ей позволяют жить под материнским крылышком, отец сажает ее на колени и гладит по головке; ее одевают в нежные воздушные платьица, прощают ей слезы и капризы, ее тщательно причесывают, забавляются ее гримасками и кокетством; телесный контакт и ласковые взгляды оберегают ее от тревоги одиночества. Мальчику, напротив, запрещают даже кокетничать, его попытки понравиться, кривлянье вызывают раздражение. «Мужчины не просят, чтобы их целовали… Мужчины не вертятся перед зеркалом… Мужчины не плачут…» – говорят им. Взрослые хотят, чтобы мальчик был «маленьким мужчиной», он может заслужить их одобрение, только проявляя независимость. Он будет нравиться, только если не будет стремиться понравиться.
Многие мальчики пугаются суровой независимости, на которую их обрекают, и хотят стать девочками; в те времена, когда в раннем детстве всех детей одевали в платьица, мальчики нередко плакали, когда на них надевали штанишки и стригли им локоны. Некоторые упрямо хотят быть женщинами, и это одна из причин, которая приводит к гомосексуализму. «Мне страстно хотелось быть девочкой, и я до такой степени не осознавал преимуществ мужского состояния, что хотел мочиться сидя», – рассказывает Морис Сакс
[266]. Однако если поначалу к мальчику относятся более строго, чем к его сестрам, то это потому, что с ним связывают более значительные планы. Требования, которые к нему предъявляют, сразу же ставят его выше девочки. Моррас в своих воспоминаниях рассказывает, что он ревновал к младшему брату, с которым мать и бабушка были очень нежны; отец взял его однажды за руку и вывел из комнаты со словами: «Мы – мужчины, оставим женщин». Ребенка убеждают, что от мальчиков требуют большего из-за их превосходства; дабы ободрить его на трудном пути, ему постоянно внушают мысль, что он должен гордиться своей мужественностью; это абстрактное понятие принимает для него вполне конкретную форму – оно воплощается в пенисе; чувство гордости за свой маленький свисающий половой член возникает у него не стихийно, он проникается им благодаря поведению окружающих людей. Матери и кормилицы по традиции уподобляют фаллос самому представлению о мужчине; признают ли они его величие из благодарной любви или из смирения, или его беспомощное младенческое состояние внушает им злорадство, но они обращаются с детским пенисом с особой снисходительностью. Рабле описывает игры и словечки кормилиц Гаргантюа
[267]; история сохранила игры и шутки кормилиц Людовика XIII. Женщины более стыдливые тем не менее дают половому члену мальчика дружеские прозвища, говорят о нем с ребенком как о маленьком человечке, который одновременно и он сам, и кто-то другой; они делают его, согласно уже приводившемуся высказыванию, «alter ego, как правило, более хитрым, умным и ловким, чем сам индивид»
[268]. С точки зрения анатомии пенис прекрасно подходит для этой роли: отдельный от тела, он похож на маленькую, данную от природы игрушку, на что-то вроде куклы. То есть ребенку придают значимость, придавая значимость его двойнику. Один отец рассказывал мне, что его сын в трехлетнем возрасте еще мочился сидя; он жил в окружении сестер и кузин и был робким и грустным мальчиком; однажды отец отвел его в уборную и сказал: «Сейчас я тебе покажу, как это делают мужчины». С тех пор мальчик, страшно гордый, что умеет мочиться стоя, начал презирать девочек, которые «писают через дырочку»; истинная причина его презрения заключалась не в том, что у девочек не было некоего органа, а в том, что их, в отличие от него, не отличил и не научил мочиться отец. Таким образом, пенис отнюдь не воспринимается как непосредственная привилегия, якобы внушающая мальчику чувство превосходства; напротив, его ценность выглядит некоей компенсацией – придуманной взрослыми и с восторгом принимаемой ребенком – за тяготы последнего отрыва от матери: так его защищают от сожаления о том, что он уже вышел из младенчества и что он не девочка. Позднее он воплотит в половом члене свою трансценденцию и гордую независимость
[269].
У девочки все обстоит иначе. Матери и кормилицы не питают к ее гениталиям ни почтения, ни нежности; они не привлекают ее внимания к этому потайному органу, от которого видна лишь оболочка и который невозможно взять в руки; в каком-то смысле у девочки нет половых органов. Она не переживает это отсутствие как недостачу; ее тело для нее, разумеется, цельно; однако ее место в мире иное, нежели у мальчика; и в силу целого ряда факторов это отличие может превратиться в ее глазах в неполноценность.
