Этот случай очень интересен, поскольку он проливает свет на многие моменты детского опыта. Однако столь огромное значение они приобрели, разумеется, лишь в особых обстоятельствах. Если девочка воспитывается в нормальных условиях, преимущество мальчика в мочеиспускании для нее слишком второстепенно, чтобы напрямую вызвать чувство неполноценности. Психоаналитики, которые вслед за Фрейдом предполагают, что девочка, просто увидев пенис, может быть травмирована, ничего не понимают в детском мышлении; оно куда менее рационально, чем им кажется, ему не свойственны четкие категории и его не смущают противоречия. Когда совсем маленькая девочка при виде пениса заявляет: «У меня тоже такой был», или: «У меня такой будет», или даже: «У меня такой есть», это не лицемерная самозащита; наличие и отсутствие чего-либо не являются для нее взаимоисключающими; ребенок, как показывают его рисунки, куда больше верит раз и навсегда данным для него значимым типам, чем тому, что он видит своими глазами: рисуя, он часто не смотрит на изображаемый предмет и, во всяком случае, находит в своих восприятиях только то, что сам хочет. Соссюр
[280], справедливо подчеркивая этот факт, приводит чрезвычайно важное замечание Люке: «Если ребенок решил, что рисунок неправильный, он для него перестает существовать, он в буквальном смысле слова не видит его и находится как бы под гипнозом нового рисунка, заменяющего старый; точно так же он не замечает линий, которые могут случайно оказаться на его листе бумаги». Строение мужского тела – сильный образ, который часто глубоко запечатлевается в сознании девочки; и она в буквальном смысле слова не видит больше собственного тела. Соссюр ссылается в качестве примера на одну четырехлетнюю девочку, которая пыталась, как мальчик, помочиться в щель между прутьями решетки и говорила, что хочет иметь «длинную штучку, из которой течет». Она утверждала, что у нее есть пенис, и тут же заявляла, что у нее его нет, что вполне согласуется с детским мышлением по принципу «партиципации», описанным Пиаже. Девочке нравится думать, что все дети рождаются с пенисом, но потом у некоторых родители его отрезают, чтобы сделать из них девочек; эта мысль удовлетворяет артифициализм ребенка, который, обожествляя родителей, «видит в них причину всего, чем он обладает», по словам Пиаже; поначалу он не рассматривает кастрацию как наказание. Для того чтобы она приобрела характер фрустрации, нужно, чтобы у девочки уже была та или иная причина быть недовольной своим положением. Как справедливо замечает X. Дейч, такое внешнее событие, как зрелище пениса, не может получить внутреннего развития: «Вид мужского полового члена может иметь травматический эффект лишь при условии, что ему ранее предшествовал ряд опытов, способных этот эффект вызвать». Если девочка чувствует, что не может удовлетворить свою тягу к мастурбации или эксгибиционизму, если родители пресекают ее онанизм, если ей кажется, что ее меньше любят и уважают, чем братьев, тогда она будет проецировать свою неудовлетворенность на пенис. «Для девочки обнаружение своего анатомического отличия от мальчика есть подтверждение потребности, которую она ощутила ранее, ее, так сказать, рационализация»
[281]. Адлер также справедливо подчеркивает, что именно высокая оценка мальчика со стороны родителей и окружающих дает ему преимущество, объяснением и символом которого в глазах девочки становится пенис. Ее брата считают высшим; сам он гордится своей мужественностью; тогда она начинает ему завидовать и ощущать фрустрацию. Иногда из-за этого у нее возникает обида на мать, реже – на отца; либо же она винит в своем увечье себя или утешается мыслями о том, что пенис спрятан в ее теле и когда-нибудь появится.
Нет сомнения в том, что отсутствие пениса сыграет большую роль в судьбе девочки даже в том случае, если у нее нет серьезного желания им обладать. Великое преимущество, извлекаемое из него мальчиком, заключается в том, что, обладая зримым и осязаемым органом, он может, хотя бы частично, отчуждаться в нем. Он проецирует вне себя тайну своего тела, его угрозы и тем самым держит их на расстоянии; конечно, пенису может грозить опасность, мальчик страшится кастрации, но такой страх легче преодолеть, чем те неясные опасения, какие испытывает девочка в связи со своими «внутренностями», опасения, которые нередко преследуют женщину в течение всей жизни. Она чутко прислушивается ко всему, что в ней происходит, она изначально гораздо более непрозрачна для себя самой, в ней глубже, чем у мужчины, ощущение смутной тайны жизни. Тот факт, что у мальчика есть alter ego, в котором он себя узнает, позволяет ему смело признать себя субъектом; сам объект, в котором он отчуждается, становится символом автономии, трансценденции, мощи: мальчик измеряет длину своего пениса, соревнуется с товарищами, у кого дальше летит струя мочи; позже источниками удовлетворения и бравады станут для него эрекция и эякуляция. Девочка же не может воплотить себя в какой-либо части своего тела. Взамен ей дают посторонний предмет – куклу, дабы она выполняла роль ее alter ego. Отметим, что ту же роль может играть повязка на порезанном пальце: ребенок смотрит на забинтованный, как бы отдельный от него палец с любопытством и даже некоторой гордостью, в связи с этим пальцем в нем происходит зачаточный процесс отчуждения. Однако обычно пенис, игрушку, данную мальчику от природы, его двойника, девочке успешно заменяет фигурка с человеческим лицом, а за неимением ее – кукурузный початок или просто дощечка.
Огромная разница между этими игрушками состоит в том, что, во-первых, кукла воспроизводит тело в целом, а во-вторых, она является пассивной вещью. Тем самым девочку побуждают отчуждать свою личность целиком и рассматривать ее как инертную данность. Если мальчик ищет себя в пенисе как самостоятельного субъекта, девочка, лаская и наряжая куклу, мечтает о том, чтобы ее ласкали и наряжали точно так же; она осмысляет себя как чудесную куклу
[282]. В похвалах и выговорах, в картинках и словах она открывает для себя значение слов «красивая» и «безобразная»; вскоре она уже знает, что, если хочешь нравиться, нужно быть «красивой, как картинка»; она стремится стать похожей на картинку, переодевается, вертится перед зеркалом, сравнивает себя со сказочными принцессами и феями. Поразительный пример подобного детского кокетства дает дневник Марии Башкирцевой. В четыре-пять лет у нее возникла сильнейшая потребность нравиться, существовать для других, и это, безусловно, не случайно: ее поздно, в три с половиной года, отняли от груди; для такого большого ребенка удар был, по-видимому, очень силен, и она с еще большим пылом старалась преодолеть вынужденный разрыв. «В пять лет я одевалась в кружева моей матери, украшала цветами голову и отправлялась танцевать в залу. Я изображала знаменитую танцовщицу Петипа, и весь дом собирался смотреть на меня»
[283], – пишет она.
