Одна девушка вспоминает о том, какой удар она пережила в восьми – или десятилетнем возрасте, когда ее семидесятилетний дед стал хватать ее за половые органы. Он посадил ее на колени и ввел ей палец во влагалище. Она страшно испугалась, но не решилась никому об этом рассказать. С тех пор сексуальная сторона жизни вызывала у нее ужас
[309].
От стыда девочки обычно молчат о подобных историях. К тому же, если они делятся с родителями, их чаще всего ругают. «Не говори глупости… Ты все выдумываешь». Молчат они и о странном поведении некоторых незнакомых мужчин. Вот рассказ одной девочки, записанный доктором Липманном
[310]:
Мы сняли комнату в подвале у сапожника. Когда хозяин оставался один, он часто приходил ко мне, брал меня на руки и подолгу целовал, дергаясь взад-вперед. При этом он не просто прикасался ко мне губами, а засовывал мне в рот язык. Я ненавидела его из-за этого. Но никогда никому и слова не сказала, потому что была очень робкой.
Помимо предприимчивых приятелей и порочных подружек, девочка сталкивается с тем, что кто-то прижимается к ней ногой в кино, кто-то лезет под юбку в ночном поезде; молодые люди насмешничают ей вслед, на улице ее преследуют мужчины; ее приобнимают, нарочно задевают. Она плохо понимает смысл этих событий. Часто в пятнадцатилетней голове царит странная неразбериха: теоретические познания не пересекаются с конкретным опытом. Одна уже испытала жаркое смятение и желание, но при этом воображает – как героиня романа Франсиса Жамма «Клара д’Эллебез», – что стать матерью можно, поцеловавшись с мужчиной; другая точно осведомлена о строении половых органов, но свое волнение в объятиях партнера по танцам принимает за мигрень. Безусловно, сегодня девушки знают гораздо больше, чем в прежние времена. Однако некоторые психиатры утверждают, что немало девочек-подростков и в наши дни знают лишь одну функцию половых органов – мочеиспускательную
[311]. Во всяком случае, они почти никак не связывают свои сексуальные волнения с наличием половых органов, так как на эту корреляцию не указывает какой-либо четкий признак – такой, как эрекция у мужчин. Между их романтическими грезами о мужчине, о любви и непристойностью некоторых открывшихся им подробностей существует такое зияние, что они не видят в них ничего общего. Тид Монье в романе «Я» рассказывает, как однажды она и несколько ее подружек поклялись друг другу, что они узнают, как устроен мужчина, и расскажут об этом остальным:
И вот что я рассказывала, после того как однажды без стука вошла в комнату родителей: «Это похоже на держалку для бараньего окорока, то есть сначала что-то вроде скалки, а дальше что-то круглое». Это было трудно объяснить. Я сделала рисунок, вернее, целых три, и каждая из нас взяла себе по рисунку, спрятала его в корсаже и время от времени, взглянув на него, фыркала от смеха, а затем задумывалась… Каким образом такие невинные девочки, как мы, могли увидеть какую-либо связь между этими предметами и сентиментальными песенками, душещипательными историями, в которых любовь выражается в уважении, робости, вздохах и целовании рук и сублимируется настолько, что становится кастрированной?
Тем не менее благодаря чтению, разговорам, зрелищам, случайно услышанным словам девушка придает смысл волнениям своей плоти; она познает зов, желание. Лихорадка, трепет, испарина, какое-то томление придают ее телу новое, тревожное измерение. Юноша отстаивает свои эротические влечения, потому что с радостью признает себя мужчиной; его половое желание носит агрессивный, захватнический характер; он видит в нем утверждение своей субъектности и трансценденции; он хвастает им перед товарищами; его член остается для него источником смятения и предметом гордости; порыв, влекущий его к женщине, имеет ту же природу, что и его порыв к миру; он узнает в нем самого себя. Девочка, напротив, всегда скрывает свою сексуальную жизнь; когда ее эротизм принимает новую форму и подчиняет себе все тело, он превращается в мучительную тайну: девочка переживает свое томление как постыдную болезнь; оно пассивно, это состояние, а не действие, и она даже в мыслях не может избавиться от него с помощью самостоятельного решения; она не мечтает о том, чтобы хватать, мять, насиловать, она вся – ожидание и зов; она чувствует себя зависимой и не ощущает себя в безопасности в своей отчужденной плоти.
Ибо ее смутные надежды, мечты о пассивном счастье со всей очевидностью открывают ей, что ее тело – объект, предназначенный для другого; ей хочется познать сексуальный опыт только в его имманентности; она призывает прикосновение руки, губ, чужой плоти, а не саму эту руку, губы, плоть; образ партнера она оставляет в тени или окутывает его дымкой идеала; однако избавиться от него она не в силах. Ее юношеские страхи и отвращение к мужчинам приобрели более двусмысленный, чем в недавнем прошлом, и тем самым более тревожный характер. Раньше их причиной был глубокий разрыв между детским организмом и его взрослым будущим, теперь они возникают из самих противоречий, которые девушка ощущает в своей плоти. Она понимает, что ею неизбежно будут обладать, поскольку сама к этому стремится, – и восстает против собственных желаний. Она одновременно и тяготеет к постыдной пассивности покорной жертвы, и страшится ее. Мысль о том, чтобы раздеться донага перед мужчиной, приводит ее в сладостное смятение, но при этом она понимает, что окажется беззащитной перед его взглядом. Еще большей властью, чем взор, наделена рука: она хватает, касается и потому пугает еще больше. Но самый наглядный и самый отвратительный символ физического обладания – это проникновение мужского полового члена. Девушке ненавистна мысль, что ее тело, которое она отождествляет с самой собой, можно проткнуть, как протыкают кожу, или разорвать, как разрывают ткань. Причем отвергает она не столько рану или боль, причиняемую этим актом, сколько тот факт, что и рану и боль ей навязывают извне. «Ужасно думать, что тебя пронзит мужчина», – сказала мне как-то одна девушка. Отвращение к мужчине возникает не от страха перед мужским членом, но этот страх становится подтверждением и символом отвращения; идея пенетрации приобретает свой непристойный и унизительный смысл в рамках некоей более общей формы, зато становится ее главным элементом.
Беспокойство девочки выражается в мучительных кошмарах и преследующих ее фантазмах; во многих случаях навязчивая мысль о насилии возникает как раз тогда, когда девушка чувствует себя втайне готовой к нему. Более или менее явные признаки этой идеи присутствуют в ее грезах и поведении. Перед сном девушка осматривает свою комнату, боясь обнаружить в ней какого-нибудь грабителя с непристойными намерениями; ей кажется, что в дом проникли воры или что в окно лезет бандит и набрасывается на нее с ножом. Все мужчины в большей или меньшей степени внушают ей страх. Она вдруг начинает испытывать некоторое отвращение к отцу, не выносит запаха его табака, не желает заходить после него в ванную; это физическое отталкивание часто присутствует, даже если она продолжает любить отца; если же девочка и прежде испытывала к нему враждебность, как часто бывает у младших детей, то теперь она перерастает в ожесточение и отчаяние. По свидетельству психиатров, у юных пациенток часто встречается один и тот же сон: они воображают, что их насилует мужчина – на глазах у немолодой женщины и с ее согласия. Ясно, что таким образом они символически просят у матери разрешения отдаться своим желаниям. Ибо один из самых ненавистных видов принуждения, тяготеющих над ними, – это лицемерие. Именно в тот момент, когда девушка открывает в себе и вокруг себя смутные тайны жизни и пола, от нее строго требуют «чистоты» и невинности. Она должна быть белее снега и прозрачнее воды, ее одевают в воздушную кисею, ее комнату драпируют палевыми тканями, при ее появлении понижают голос, ей не разрешают читать непристойные книги; но нет такой чистой и наивной девушки, которая бы не упивалась «мерзкими» картинами и желаниями. Она тщательно скрывает их даже от лучшей подруги, даже от себя самой; она хочет жить и думать только так, как велят правила хорошего тона; она не верит в себя и потому выглядит скрытной, несчастной, болезненной; и позже самой трудной задачей будет для нее преодоление этих запретов. Но, несмотря на все вытеснения, она ощущает на себе бремя немыслимых грехов. Ее превращение в женщину сопровождается не только стыдом, но и угрызениями совести.
