Я красива и для усиления эффекта éду покупать красивые вещи. Я – турист с фотоаппаратом через плечо, в бежевых мокасинах на босу ногу, стоящий на галерее Музея истории естествознания, пялясь на огромных чудовищ, вымерших задолго до моего появления на свет.
Я – располневшая деловая женщина, поедающая шоколадный торт, от которого она сама, быть может, постаралась бы воздержаться, а я получаю огромное удовольствие.
Я – девочка-школьница, сидящая, поджав ноги, в библиотеке и читающая старинные легенды. Когда меня вдруг окликает моя мама, я стремглав бегу к ней, обнимаю, крепко прижимаюсь, а она бормочет: «Что на тебя нашло? К чему такие нежности?» Потом она обхватывает мою голову ладонями и отвечает на мои объятия почти с той же страстью.
Я – прыщавый студент, торгующий сувенирными футболками в магазинчике при музее.
Я – таксист, остановившийся, чтобы выкурить сигарету. Но потом я позволяю сесть в свою машину незнакомцу, который просит доставить его на вокзал «Юнион-стейшн».
Я смотрю в зеркало на одутловатое лицо одышливого мужчины, который не хочет разговаривать и едва ли способен поддержать долгую беседу, но – черт побери! – приближается время заката, а мы находимся в Нью-Йорке, и я спрашиваю:
– Возвращаетесь домой, сэр?
– Нет.
– Но уезжаете из города?
– Да.
– По делам?
– Нет.
– Значит, это что-то личное?
– Да.
На этом разговор окончен, и он не дает мне чаевых, когда я его высаживаю.
Я… Кто-то, не важно кто, но меня клеит проститутка.
Я уже пьяна, но сижу, сутулясь, за очередным стаканом виски у стойки настоящего ирландского паба, хотя мне не совсем ясно, что делает его таким уж настоящим. Быть может, неудобные высокие табуреты с ножками в виде трилистника клевера или молчание собравшихся здесь глубоко несчастных пьянчуг?
Она спрашивает:
– Не хочешь со мной где-нибудь уединиться?
Я смотрю в ее лицо с голубыми прожилками сосудов и припудренными морщинками и отвечаю: конечно, почему бы и нет?
– Дай мне свою руку.
Когда я возвращаюсь в отель, впечатление такое, что Койл все это время не двигался с места. Он смотрит, как я вхожу в номер, но даже не спрашивает, как меня сейчас зовут. Я тоже не спешу представляться и сразу запираюсь в ванной.
Я скидываю туфли. Их высокие задники натерли мне ноги чуть выше пяток, а когда я ощупываю икры, мои пальцы ощущают, насколько загрубела на них кожа. После этого я начинаю рыться в сумке, пока не нахожу лекарств, которые обязана носить при себе – коктейль из прописанных мне таблеток, заранее аккуратно расколотых пополам, чтобы растянуть запас подольше. Недельный рацион превращен в двухнедельный. Потому что это тело с двадцатью двумя долларами в кошельке и без кредитной карточки не может себе позволить купить большее количество медикаментов.
Я принимаю две половинки таблетки одновременно, смотрюсь в зеркало и вижу лицо, на котором даже густой слой косметики не способен скрыть приметы болезни.
Это человек, жизнь которого уже подходит к финалу. Я вспоминаю Янус в теле Марселя. Осако Куйеши в больничном халате. У меня многочисленные грыжи. Я потеряла память. Создается впечатление, что у меня нет перед этим телом никаких обязательств. Недолгий срок пребывания в этом мире мне вполне подходит.
В номере Койл говорит, по-прежнему не отрываясь от экрана телевизора:
– Я звонил Пэм.
– Что она сказала?
– Организовала нам встречу со спонсором. По ее словам, он очень заинтересован.
– Ты в этом уверен?
– Я лишь передаю, что слышал.
– Можно рассчитывать, что это не ловушка?
– Нельзя.
– Вы с ней были любовниками?
– Да.
– Тебя привлекал только секс или в ней есть что-то особенное?
– И то и другое. Но все закончилось уже давно.
Я присела на край кровати, вытянув ноги, чтобы унять боль в натруженных стопах.
– Ты ее любишь?
– Ты чересчур легко разбрасываешься словом «любовь», Кеплер.
– Нет, ты не прав. И не называй меня больше так. Идея бесконечно романтичной любви с соблюдением моногамии и стабильности отношений представляется мне изначально просто смехотворной. Ты любил своих родителей, потому что находил у них, вероятно, столь необходимую тебе теплоту. Ты пережил первые школьные влюбленности, казавшиеся тебе подлинными страстями, когда ты чувствовал себя невесомым в присутствии объекта влюбленности, а от желания сводило губы. Ты любил жену с непреклонностью океанских волн, накатывающих на берег. Любовницу – с обреченностью падающей звезды, лучшего друга – с надежностью скалы. Любовь столь многогранна и сложна, как пелось в старой песне. Так что насчет Пэм? Ты любил ее?
– Нет. Недолго. Когда-то. Да. Если тела… Нужно удачное совпадение времени и места. Тогда да, я любил ее по-своему.
– Когда у нас назначена встреча?
– Завтра утром.
– Хорошо.
Я подтянула колени к подбородку, откинувшись спиной на стену у кровати. Койл наконец соизволил оглядеть меня с головы до ног.
– Ты – шлюха?
Я лишь утвердительно буркнула.
– Выглядишь… слишком бледной.
– Я умираю.
Услышав это, он посмотрел на меня внимательнее, удивленно вскинув брови.
– Не сразу, – поспешила добавить я. – У меня в сумочке лекарства от десятка болезней, но я расколола таблетки пополам, чтобы хватило на подольше. Это хорошее тело.
– Ты чувствуешь себя комфортно в теле умирающей женщины?
– А разве не всех ждет один конец?
– Только не тебя. Это против твоих правил.
– Беру пример с Янус. Она… Забавно, что я всегда воспринимала его как особь женского пола. Наверное, потому, что считала его… мягче, чем кожи, в которые он предпочитал внедряться. Когда его убили, он уже носил на себе умирающее тело. Знал, что погибнет так или иначе. Но все равно это было убийством, потому что мужчина находился еще в полном сознании, видя, как ты всаживаешь пулю ему в голову. Все равно получилась кровавая расправа. Но мы тоже должны когда-то умирать. Каждый это знает, но не находит в себе мужества дотронуться до сморщенной руки старухи, лежащей под аппаратом искусственной вентиляции легких, или поцеловать на прощание того, чье сердце вот-вот остановится. Янус уже пыталась прежде, но не смогла довести дело до конца. В отличие от большинства людей, у нас все же есть выбор, когда речь заходит о смерти.
– Так ты сознательно готовишься умереть? Планируешь свою кончину?
