До него дошел смысл моей затеи, и он по-иному взглянул на тончайшие шелк и лен, туфли из натуральной кожи и сумку знаменитой дизайнерской фирмы.
– Ты хочешь сделать ей подарок в виде дорогого гардероба?
– А еще могла бы оставить в сумочке наличные.
– Ты думаешь, для нее от этого что-то изменится?
– Придумай что-нибудь получше. Есть мысли?
– Нет, – вынужден был признаться он. – Ничего не приходит в голову. Хотя деньги… кажутся мне слишком малой и грубой компенсацией за то, чем ты воспользовалась.
– Она сейчас просто спит без сновидений, а через несколько часов проснется в другом месте и совершенно иначе одетая. Я мало знаю о хозяйке тела, но мне почему-то представляется, что это событие она не отнесет к числу худших в своей жизни.
– Когда я впервые встретился с тобой, я тоже спал и проснулся, но попал из дурного места в еще более скверное.
– Так было, пока я еще не полюбила тебя, – ответила я, в последний раз оглядывая свое отражение в зеркале. – Времена меняются.
– Ты любишь себя, а не хозяев своих тел.
Я передернула плечами:
– В столь близких отношениях, в какие я вступаю, сделай милость, объясни мне разницу. – Я повернулась, довольная своим новым нарядом, пусть в нем и ощущалось скорее богатство, чем красота. – Ну как? Тебе нравится то, что ты видишь?
Мы едем в поезде метро. Народу слишком много, чтобы сесть, но когда я толкалась плечом о плечо незнакомого человека, касалась чужих рук, у меня не возникало желания совершить прыжок. Мои руки лежат в глубоких карманах нового плаща, им тепло, пальцы чуть согнуты, мышцы наконец-то расслаблены до своего нормального состояния. Привлекательный мужчина с длинными черными волосами и кожей цвета горячего шоколада улыбнулся мне. Я улыбнулась в ответ и подумала, как хорошо было бы почувствовать вкус поцелуя его губами: незнакомец целует незнакомку, а не меня саму. Ребенок со скрипичным футляром за спиной уставился на меня, разглядывая мою модную одежду и дорогие ювелирные украшения. Карманник не сводил глаз с моей сумочки, а я подумала, что стала бы им и разбила его башкой ближайшее стекло, если бы возникла нужда защитить свое тело. Я встретилась с ним взглядом и улыбнулась, давая понять: вижу тебя насквозь. Вор вышел на следующей остановке в поисках более легкой добычи, а я похлопала ладонью по сумке с деньгами и лекарствами, ощутила запах кожи от моих новых туфель, и он мне понравился.
Мы вышли на станции «86-я улица», где приливная волна от урагана «Сэнди» оставила следы в виде линии на белом кафеле и красных мозаиках, до которой поднялась тогда вода. Толпа дорого одетых незнакомцев с фотоаппаратами, направляющаяся к Пятой авеню, была достаточно густой, чтобы, слившись в ней, спокойно следовать в направлении Центрального парка. На Мэдисон-авеню небольшой грузовичок остановился для доставки товара в магазин, мгновенно образовав транспортную пробку, в которой водители отчаянно сигналили и изрыгали проклятия до самой Восточной 72-й улицы. Неподалеку расположились двое полицейских в синих мундирах, попивая кофе у киоска, но готовые взяться за дело, как только кофеин ударит в голову.
Койл шел чуть впереди. Я двигалась за ним легкой походкой, чувствуя тепло и бодрость, каких не знала много тел подряд.
Потом Койл сказал:
– Здесь.
Я оглядела это «здесь» и рассмеялась.
– Что ты нашла смешного?
– А ты не видишь? Это же отличная шутка!
– У меня всегда было плохо с чувством юмора. Пошли.
И я стала подниматься вместе с ним по ступеням ко входу в музей.
Метрополитен-музей в Нью-Йорке. Хотя слова «музей» ему явно мало. Музеи – это такие места, куда вы приходите на пару часов, на полдня максимум. Вы отправляетесь в музей воскресным днем, когда слишком холодно для прогулки в парке. В музей вы ведете дальнего родственника, которого едва знаете, но обещали экскурсию по городу. Музей – склад историй, смутно знакомых вам с детства, но забытых, когда все ваше время стали занимать более важные дела – секс и деньги.
Музей изобразительных искусств Метрополитен – это не столько музей, сколько монумент. Это собор, возведенный в память об ушедших людях и забытой истории, собрание предметов неземной красоты, выбранных уже умершими ценителями, жертвенник для исчезающих ремесел и канувших в Лету империй. Здесь находится множество красивых вещей, к которым я вожделею, но которыми не могу владеть.
Впрочем, очередь в билетную кассу, ожидающая и нас с Койлом, способна испортить настроение любому энтузиасту.
Койл поднимается по широким каменным ступеням, ведущим в огромные каменные залы. В дальнем конце здания музея находится египетский храм, а по пути мы видим нагрудные доспехи из золота, посеребренные ятаганы, статуи античных императоров, величавых даже в посмертных масках, и топор, отрубивший головы слишком жадным наследникам одного монарха. А вот набор шкатулок, покрытых лаком и жемчугом, в которых контрабандисты провозили наркотики на территорию Китая, трубки курильщиков опиума, погружавшихся в сладкие сны под воздействием дурманящего дыма и запаха. Здесь же хранятся мушкеты, из которых стреляли во время мятежа в Каире, Коран, спасенный из руин сожженной мечети, на рукописных страницах которого все еще видны пятна крови. Есть и бальное платье русской аристократки, дотанцевавшей до самой революции. Выставлены сервизы из голубого фарфора. Из них дамы Викторианской эпохи когда-то пили свой обожаемый индийский чай. Все эти вещи были когда-то просто красивыми, но время сделало их святынями.
Койл торопливо проходит мимо. Я прошу его остановиться, я хочу полюбоваться этими вещами. Мы задерживаемся и любуемся.
Галерея лиц, портреты королей и королев, президентов и их жен, революционеров и мучеников, павших во имя своих идеалов. Они завораживают меня, разглядывают, пока я разглядываю их.
– Мы опоздаем, – говорит Койл.
– Ничего, нас подождут несколько минут, – отзываюсь я. – Подождут.
– Кеплер!
Я что-то рассеянно бурчу в ответ, не отрывая глаз от лица женщины на портрете, которая кажется удивленной тем, что живописец застал ее в такой момент. Она полуобернулась на холсте, взгляд устремлен куда-то за плечо, словно ее вдруг окликнул незнакомец, когда она находилась вроде бы в полном одиночестве.
– Кеплер.
– Что?
– Я сожалею. По поводу Жозефины.
Этих слов достаточно, чтобы заставить меня отвести взгляд. Койл кажется ничтожно маленьким под сенью этих лиц, невысоким и сутулым предметом из кожи и плоти. Нечто неодушевленное, изображенное на живом полотне, с опущенным в пол взглядом, и слова его кажутся затасканным штампом.
– Мне очень жаль.
Ему жаль, что он допустил ошибку.
И снова:
– Мне очень жаль.
Он сожалеет об убийстве, для которого сам находит иное определение.
