Группы посетителей не перестают в страхе кричать, расступаясь перед нами, как воды моря перед Моисеем, а мы пересекаем залы с древними тотемными шестами, контрабандой вывезенными когда-то с островов Тихого океана, плащами, расшитыми раковинами, какие носили в старину жрецы американских аборигенов. Галилео прыгает из тела в тело, становится женщиной, малолетним ребенком и снова мужчиной. Мы минуем памятники умершим, образы первобытных богов, поблекшие с тех пор, как верующие отступились от них, резные талисманы, предназначенные для того, чтобы ускорить переход покойных душ в мир иной или же пойти с телами мертвецов на дно океана, из недр которого, по многочисленным легендам, мы все вышли когда-то.
За нами гонятся другие полицейские и сотрудники охраны, но как разобрать, кого именно ловить?
Мужчину, в которого временно внедрялся Галилео, валят на пол, женщина, использованная им за три тела перед этим, стоит неподвижно, но истошно вопит, видя направленные на себя стволы:
– Кто вы такая? Кто вы такая? Почему бежали?
– Я бежала? – изумленно выдыхает она. – Куда? Почему?
Я вижу невысокий силуэт в сером. Галилео переместился в ребенка с прямыми черными волосами, в серой школьной форме и гольфах до коленок. В одной руке он держит раскрывшийся ранец, внутри которого видны учебники. Тетрадки рассыпаются по полу, когда он бегом устремляется через зал.
Впереди появляется другая женщина. У нее пистолет, шарф, прикрывавший нижнюю часть лица, упал на грудь. Я замечаю обнаженную плоть у нее на запястьях, на горле, на лице, но она не обращает на это никакого внимания, поднимает пистолет и целится – не в школьника, в меня. Памела снова действует.
– Я – Кеплер, Кеплер! – выкрикиваю я.
Но она ничего не воспринимает. Кажется, она даже не замечает бегущего прямо к ней ребенка. Пистолет на изготовку, она стреляет.
Я бросаюсь на пол. Я – полицейский, на мне бронежилет, мышцы должны быть в хорошем тонусе, потому что приходится много ходить пешком по своему участку… Или не приходится? Вероятно, я лишь разъезжаю повсюду в патрульном автомобиле, питаюсь одними пончиками, и сердце может подвести меня в любой момент. В суматохе у меня нет времени на проверку своего физического состояния. В любом случае пуля есть пуля, а время не бесконечно для всех. И я падаю.
Зевс взирает на нас, исполненный гнева и печали при виде того, что творят простые смертные. Афродита расчесывает мраморные волосы. Арес вступил в схватку с разъяренным воином. Геркулес душит змея. Двуликий Янус, бог ворот, дверей, повелитель начала и конца времени, смеется одним ликом и плачет другим. А я? Я укрываюсь под пьедесталом статуи Афины – богини мудрости и войны, отвернувшей в сторону свою наводящую страх улыбку, потому что ей заранее известно, кто победит.
Пэм стоит в центре зала. Она явилась сюда на звуки стрельбы, придавшие ей то ли храбрости, то ли глупости, но так или иначе пробудившие эмоции, заставившие вмешаться. Она больше не стреляет, но сделанного ею вполне достаточно: публика в панике рассеивается, люди, толкаясь, спешат добраться до выхода из музея, блокируя двери. Кто-то додумался включить сигнализацию, и начинается эвакуация, чего с самого начала хотели полицейские. На лестнице у меня за спиной падают, кричат или плачут, что напоминает мне станцию «Таксим», где все началось, когда я убегала от пистолета незнакомца, как Галилео спасается сейчас от моего.
Я – полицейский. Людям следует мне подчиняться. Я громко приказываю:
– Всем очистить помещение!
Но никого уже нет.
Ладони у меня потеют, сжимая оружие, хотя короткое время, потребовавшееся мне на то, чтобы прийти в себя, впечатляет. Мой пульс снова в норме, исчисляясь двузначной цифрой.
– Уильям…
Детский мелодичный голос произносит:
– Эй, Уильям!
Кто такой, черт побери, этот Уильям? Мой Уилл погиб в порту Майами. Ах да, Уильямом когда-то была я сама. Уже очень давно.
Я выглядываю из-за края пьедестала, поддерживающего Афину, – он стоит передо мной. Школьник. Галилео, которому всего девять или десять лет. Он улыбается, держась одной рукой за Пэм, а другой все еще сжимая лямку ранца. Она же смотрит в никуда, лицо серее шарфа, пистолет в обмякшей и вытянутой вдоль тела руке. Ну, конечно! Она же примчалась сюда без перчаток, а теперь безвольно стоит, не сознавая, до какой степени воплощает сейчас образ материнства. Вот только ее дитя – Галилео.
Я навожу пистолет сначала на ребенка, потом на Пэм.
Мальчишка подначивает:
– Кто я сейчас из этих двоих?
Потом школьник покачивается, а Пэм вздрагивает, улыбается, ее пальцы крепче сжимают детскую ручонку.
– Кем из двоих ты хочешь меня видеть? – спрашивает она, а затем сама чуть не теряет равновесие, а малыш гнусно ухмыляется, прижимая руку Пэм к своему лицу, – так ласковый котенок трется о ногу хозяина.
– Застрели меня…
– …или меня!
– Кого из нас…
–..прикончишь первым?
Он – это она, она – это он, прижавшиеся друг к другу. И в те секунды, когда он покидает ее, Пэм приходит в ужас, слезы катятся у нее по щекам, а стоит ему переместиться в нее, как мальчик мочится под себя, растерянный и испуганный, прильнувший к незнакомке, не понимающий, что происходит.
Я вынуждена замереть, направив пистолет в точку между двумя фигурами: наилучшие шансы, если я буду действовать быстро, опережая их.
Я – один из лучших в Нью-Йорке полисменов, вызванный на место преступления. Я вооружен. Готов убить даже ребенка, если это Галилео.
Уилл умирал в торговом порту Майами, кровавые пузыри лопались в его легких. Йоханнес Шварб был заживо сожжен на глазах у всего мира.
Тебе нравится то, что ты видишь?
– Я убивала тебя прежде и сделаю это снова, – говорю я.
Галилео усмехается, но, как только усмешка пропадает, ребенок кулачком трет глаза и, заикаясь, произносит:
– С-сэр, по… пожалуйста, сэр. Н-не делайте мне больно. Я же еще совсем маленький.
Я крепче сжимаю рукоятку пистолета и целюсь ему в голову.
– Мне не известно, кто ты, – отвечаю я. – Это займет секунду. Не более. Только один момент, и все будет кончено.
Мой палец начинает давить на спусковой крючок. Выстрел. Но стреляла не я. Что-то с силой бьет меня в спину, в бронежилет, опрокидывая на пол. Я приземляюсь на четвереньки, жадно глотая воздух, в ушах звенит, а Галилео оказывается прямо передо мной. Выстрел напугал его, и он совершил решающий прыжок, потому что теперь стоит, держа пистолет перед собой двумя руками. А рядом плачет брошенный им ребенок, ошеломленный, не знающий, что ему делать, ничего не понимающий в происходящем.
Шаги сзади приближаются, слышатся уже где-то сбоку. Я чуть поворачиваю голову, хотя от малейшего движения грудную клетку пронзает дикая боль, и вижу Койла. Он стоит надо мной с пистолетом, твердо нацеленным на Пэм, которая тоже целится в него, не менее крепко держа оружие.
