– Галилео, – сказала я, глядя в пустоту. – Ты хочешь знать о Галилео?
Последовал глубокий вздох, а его взгляд впился в мое лицо.
И я рассказала ему.
Глава 41
Санкт-Петербург, 1912 год. Все уже почти поверили, что Романовы уцелеют. Я слышала грохот винтовок 1905 года, видела баррикады на улицах и, подобно многим другим, считала, что дни династии сочтены. Социальные реформы не поспевали за экономическими потребностями, политические уступки не соответствовали темпам перемен в обществе, и потому казалось неизбежным, что вступившую в новый век Россию ждут ощутимые потрясения.
И все же в 1912 году, когда я кружилась в танцах под сверкавшими люстрами Зимнего дворца с руками, до локтей затянутыми в перчатки, и с заколками из серебра и хрусталя в прическе, я продолжала думать, что так будет продолжаться вечно.
Я была Антониной Барышкиной, седьмой дочерью старого князя, а цель, стоявшая передо мной, состояла в том, чтобы показать достоинства, которые начисто отсутствовали у реальной обладательницы этого тела. В шестнадцать лет Антонина уже заработала себе репутацию легкодоступной, распущенной девицы, причем самого порочного толка, готовой переспать хоть с пролетарием, лишь бы насолить отцу. И никакие уговоры, нравоучения или даже прямые угрозы до сих пор не могли заставить Антонину изменить свое поведение. И когда сплетни о ней стали распространяться со скоростью лесного пожара, московский «агент по недвижимости», которую звали Куаньин, обратилась ко мне с необычным предложением от обеспокоенного отца девушки.
– Шесть месяцев, – сказала она. – Красивая молодая женщина, красивая жизнь. Думаю, мало кто может похвастаться более роскошной обстановкой, чем та, какой окружена юная Барышкина.
– И что я должна сделать?.. Чтобы оправдать всю эту роскошь?
– Показать зрелость, достойную столь богатого окружения.
– С какой целью?
– Продемонстрировать всем, что Барышкина стала серьезным человеком, с которым не стыдно иметь дело.
И мне понравилось быть Антониной Барышкиной. У нее была статная гнедая кобыла, кататься на которой я выезжала каждое утро, несмотря на любой холод. А еще ей принадлежала виолончель – на ней никто не играл, но струны инструмента при простом прикосновении издавали звуки, подобные плачу богов. И пока я танцевала, смеялась или обсуждала любую тему – от текущего политического климата до климата в обычном смысле слова, – прошел слух, что Антонина радикальным образом изменилась. Завидные женихи со всего Петербурга выстраивались в очередь, чтобы оценить перемены в богатой наследнице.
Зануд я отметала, зато симпатичных остроумцев приглашала нанести визит в принадлежавший мне особняк на одетой в гранит набережной одного из каналов, угощая их кофе и турецкими сладостями. Сразу несколько явились с написанными в мою честь стихами и романсами, чтобы доставить мне удовольствие. Я аплодировала их стараниям и даже ощущала легкое головокружение от столь лестного восхищения лучших представителей аристократии. Я ухитрялась тайно ходить на собрания суфражисток, участвовать в демонстрациях за гражданские права, но при этом никак не могла избавиться от приятных воспоминаний о красивых мужчинах, посвятивших мне поэтические строки.
Через некоторое время меня навестил отец и сказал:
– В твоем доме появляются теперь очень выгодные женихи, и, как мне кажется, пора задуматься о замужестве.
Он никогда не умел взять правильный тон в разговоре с дочерью. И вдвойне трудным оказалось для него общение с умным созданием, которое временно поселилось в ее теле. Я ответила:
– Наша сделка предусматривала уклонение от сближения с охотниками за приданым и разумное поведение с лицами противоположного пола на протяжении достаточно длительного времени, чтобы развеять все сплетни, грозившие запятнать мое доброе имя. Но мы не договаривались, что в мои функции входит подбор кандидатуры с матримониальными намерениями.
Требуются сильные эмоции, чтобы великолепная русская борода встала от раздражения дыбом, но именно это случилось с бородой отца.
– Никто не требует от вас выходить замуж за одного из этих господ! – свирепо отозвался он. – Нужно просто заложить основу будущего семейного счастья моей дочери.
Немного поломавшись, я согласилась отужинать с десятью самыми знатными и богатыми холостяками по выбору отца. Четверых я отвергла сразу, поскольку их манеры подпадали под различные определения, но в диапазоне от грубоватых до абсолютно диких. А еще шестерых предпочла пока держать на удалении. Отец уже научился уважительно относиться к моему мнению и порой ненадолго забывал, что беседует все-таки со мной, а не со своей дочуркой.
– Но вы же должны понимать, – пришлось напомнить ему однажды, – что как только срок нашего соглашения истечет, та личность, которой теперь так восхищаются многочисленные русские джентльмены, снова превратится в то – уж простите за прямоту, – что представляет собой ваша дочь.
– Моя дочь желает в этом мире только одного: чтобы ее обожали, – ответил отец, когда мы тряслись в сумраке его кареты по мощенным брусчаткой мостовым Москвы. – И прежде, вероятно, именно чрезмерно горячее стремление к этому делало ее не слишком привлекательной в глазах светского общества. Как я надеюсь, теперь, обнаружив себя окруженной восхищением, она угомонится и станет более управляемой. Но даже если этого не произойдет, меня радует сам по себе тот факт, что ее репутация спасена. Быть может, после того, как мы изгнали вселившихся в нее демонов, она сумеет хотя бы несколько лет поддержать реноме, которые вы для нее создали.
– И вас не смущает… скажем так, не совсем обычный характер наших отношений?
– Какие конкретно отношения вы имеете в виду?
– Мои с вашей дочерью прежде всего, – мягко сказала я. – А как следствие этого – ваши отношения со мной и с собственным ребенком.
Он некоторое время молчал под грохот колес кареты, а потом произнес:
– Одно из условий нашего соглашения заключалось в том, что вы детально изучите историю нашей семьи. Вы его выполнили?
– Разумеется.
– В таком случае вы сделали больше, чем моя дочь, – усмехнулся он. – Каковы бы ни были ваши мотивы. Но в таком случае вам известно, что наш род имеет долгий и славный послужной военный список. Мой отец отличился особенно. Участвуя в Крымской войне, он стал признанным героем, восхваляемым за исключительную доблесть.
– Да, я читала об этом.
– Все это ложь, – сказал он совершенно спокойно. – На самом деле мой отец не воевал в Крыму. Там присутствовало только его тело и, если верить рассказам очевидцев, проявляло чудеса храбрости. Но могу вас заверить, что сам мой папаша не сохранил никаких воспоминаний о битвах, в которых участвовал, как и о поверженных им врагах. Он не выносил вида крови, но до сих пор считается образцовым воином. Вы понимаете, каким образом сложилась подобная ситуация?
