Но затем в противоположной стене будки открылась дверь. Луч фонарика осветил мне лицо. Янус дернулась, и от ее движения рвотная масса подкатила к моему горлу. Фонарик приблизился, и позади него стала различима фигура портового охранника в фуражке и с револьвером на ремне. На его лице отчетливо читались испуг и тревога, когда он привстал рядом со мной на колено.
– Что, черт возьми, здесь…
Янус протянула руку быстрее, чем я. Она ухватила охранника за кисть и переключилась. Ее больше не было во мне.
Охранник повалился на задницу, как ребенок, который только учится ходить. Затем все вернулось под его полный контроль: его взгляд переместился с меня на открытый дверной проем, зиявший прямо перед нами, и он тут же схватился за револьвер, вынул его из-за ремня и, держа двумя руками, направил ствол в светящийся прямоугольник, через который в любой момент мог войти наш убийца. Я лежала под ним, тяжело дыша, и боль в моем раздробленном бедре только сейчас начала заявлять о себе в полную силу. Это была чисто физическая, практически непереносимая боль, хотя мозги у меня теперь почти прочистились и мне удалось смахнуть с глаз кровавые слезы.
Мы ждали, не отрывая взглядов от двери. Янус встала на колено, направив и ствол, и луч фонарика в проем.
Тишина, лишь кровь сочилась сквозь мои прижатые к ране пальцы.
– Где же он? – тихо прошептала Янус, обращаясь не ко мне, а к себе самой. – Где же?
– Здесь две двери, – с трудом выдавила я из себя, и Янус мгновенно развернулась туда, откуда появился охранник.
Трубка телефона перестала раскачиваться на проводе. Впрочем, и голос из нее больше не доносился.
– Полиция в пути, – сказала я. – Помоги мне.
Янус снова повернулась, водя стволом револьвера от одной двери к другой.
– Где он? – все еще шептала она. – Где же он?
– Помоги мне!
Она бросила на меня беглый взгляд, а потом снова отвела его.
– Извини, Карла. – Янус поднялась на ноги. – Чертовски жаль. – Ее руки с револьвером и фонариком вытянулись вперед, локти чуть согнулись. – Тебе придется меня простить. – Янус повернулась и выбежала наружу.
Я лежала в чьем-то теле в богом забытом сарае, но умирать мне уже не хотелось. На мне была красивая белая форма, на которой кровь выглядит особенно ярко. Нетрудно себе представить, подумала я, как гордился своим мундиром его владелец. Я, должно быть, тщательно гладил его, отпаривал складки на брюках, чтобы они смотрели куда надо. Возможно, я плавал на корабле, потому что был его капитаном.
Мне вспомнились старые добрые деньки, когда я легко могла завести в гавань огромный танкер, ходила под парусами по двадцатифутовым волнам Атлантики и переодевалась в Посейдона на праздниках для новичков, впервые пересекавших экватор или границу смены суток. А бывали редкие случаи, когда нам везло, все совпадало, и мы миновали обе эти линии сразу, чувствуя торжество людей, попавших в самый центр мира.
Все это происходило, когда я была моложе. Но кто знает? Быть может, я всю жизнь оставался капитаном туристической самоходной баржи, курсируя вдоль залива и обратно? Вдруг я соврал в своем послужном списке? Вдруг никто даже не вспомнит моего имени, каким бы оно ни было? Неужели я стала последним человеком, любившим тело, в котором мне предстояло умереть?
Я попыталась встать. Попытка оказалась неудачной. Тогда я решила ползком добраться до двери.
Это мой репертуар движений еще позволял. Я ползла, перекатываясь, извиваясь по-змеиному, подтягивая здоровую ногу, а потом подтаскивая за ней руками раненую. Мне показалось, что я услышала сирены, но потом решила – померещилось. Тело полицейского подошло бы мне идеально. К телу полицейского прилагался табельный пистолет.
Я доползла до той двери, через которую сбежала Янус, и выглянула через ее проем на залитую ярким светом стоянку для машин, где не за чем было укрыться, кроме старенького черного микроавтобуса и заполненного до краев серого мусорного контейнера.
Где-то в порту корабль подал басовитый сигнал, гордый и одинокий звук в ночи. Я переползла внутрь комнаты к по-прежнему свисавшей на проводе телефонной трубке. Диспетчер из полиции дала отбой, и на линии никого не было, лишь гудки попискивали, как обиженный ребенок. Я уперлась спиной в стену и приподнялась достаточно высоко, чтобы окровавленными пальцами дотянуться до верхнего ящика стола, вытащила его и уронила на пол рядом с собой. Владелец стола, будь он трижды проклят, хранил в ящике только аккуратную стопку бланков, визитные карточки и фотографию своих улыбавшихся жены и дочери. Ни тебе дырокола, ни ножниц, ни хотя бы обреза винтовки.
Содержимое следующего ящика оказалось более интересным: скрепки, самоклеящиеся бумажки для записок, карандаши, точилка и фаянсовая кружка с надписью черными буквами: «МЫ – ЛУЧШЕ ВСЕХ!» Я расколола кружку об пол и нашла среди осколков достаточно длинный и острый, чтобы резать, взяла его, спрятала руку под туловище, а потом легла на бок, подтянув колени к опущенной голове. Врачи называют это позой восстановления сил, хотя все, что мне удалось восстановить, – это теплое ощущение комфорта, какое испытывает дитя, свернувшись в объятиях матери, не зная никаких забот.
Если выживу на этот раз, решила я, обязательно снова стану ребенком, пусть всего на несколько часов, чтобы ощутить безграничную любовь, готовую простить тебе все.
Где-то очень далеко отчетливо завыла сирена. Ее звук был замедленным, тихим. В нем не слышалось ни малейшей тревоги, никакого эффекта Доплера, и я лишь сильнее сжала в руке свое керамическое оружие, напомнив себе, что осталась одна, как всегда, – ничего нового в подобной ситуации.
По бетону снаружи прозвучали шаги. Медленные, неторопливые. Вот они поднимаются по ступенькам – тональность изменилась на более гулкую и низкую. Теперь по ковру. Послышался звук дыхания. Руке, сжимавшей пистолет, не требовалось снимать его с предохранителя, поскольку это уже давно было сделано, а мне показалось, что я чувствую запахи металла и бездымного пороха.
Дыхание надо мной переместилось. Стало ближе. Шуршание джинсовой ткани совсем рядом. Мужчина присел на корточки. Локти уперлись в колени, кисти рук расслаблены, волосы седые, пистолет в руке, но он улыбался мне, потому что это был Уилл.
Теперь он стал совсем старым, а не просто чуть постаревшим. Кожа на лице вся покрылась складками, волосы настолько поредели, что стали видны неровности черепа, покрытого желтыми пятнами. Кожа на руках облезала, глаза все того же цвета камеди. Да, это был Уильям, который в молодости обожал «Доджерс», а потом превратился в Джо, повзрослел, мечтал жить вечно и стать кем-то другим. И он действительно был кем-то другим.
Я всмотрелась, и у меня, должно быть, сбилось дыхание, потому что вдруг появилась резь в груди, а он улыбнулся, и хотя шевельнулись губы Уилла, на лице появилась вовсе не его улыбка, а чья-то еще. Возможно, того Уилла, который в детстве любил обрывать мухам крылышки, Уилла, подростком изгнанного из дома. Другого Уилла, который, вероятно, в какое-то едва уловимое мгновение претерпел изменение в судьбе и не стал делиться своим телом с незнакомкой в Калифорнии, а пошел другой дорогой, оказавшись среди иных людей.
