Теперь у нее было несколько подбородков, стекавших друг на друга и покрытых таким же толстым слоем пудры, как и лицо. Щеки ее свисали ниже линии первого подбородка. Прическа выглядела как последствие авиакатастрофы. Ее ногти покрывал ярко-красный лак, губы – слой пурпурной помады, и когда она проплыла мимо меня, возникло ощущение, что я – легкая шлюпка, попавшая под волну, поднятую могучим линкором.
– Боже милостивый, – усмехнулась она. – Ты выглядишь ужасно.
Сама же Янус блистала сейчас в теле…
– Я чувствую себя как Грета
[12]. Я сейчас похожа на Грету?
…в теле женщины, у которой с Гретой не было, разумеется, ничего общего. Янус порылась в сумочке с золотыми цепочками вместо ремней и достала из нее толстую пачку евро с восклицанием:
– Неужто это мое? Конечно, мое!
Я улыбнулась терпеливой улыбкой смущенного сына, только что встретившего с поезда свою эксцентричную мамашу, и, деликатно взяв ее под локоть, вывела из здания вокзала подальше от любопытных взглядов.
– Что случилось с Марийон?
– Пришлось оставить ее в женском туалете. Ей вдруг приспичило, понимаешь? Вот бедняжка! И не смотри на меня так, – добавила она, шлепнув меня по руке. – Я переключилась с десяток раз, пока мне не подвернулась великолепная Грета. Как я тебе?
– Не думаю, что это ее типаж.
– Зато я сама – ее типаж, – легкомысленно возразила она. – И если не сию секунду, то скоро стану. И вообще, мы все сделали правильно. Нас никто не смог бы отследить в парижском метро. Даже Галилео.
Я скривилась:
– Хорошо, но только давай теперь обойдемся без необязательных прыжков. Им невозможно было вычислить нас в парижской толпе, но вдруг из местной больницы до них дойдет слух о случае с Марийон? Тогда, зная город, они снова возьмут наш след.
– Но почему, моя драгоценная, – спросила она, – ты выглядишь такой испуганной?
– Если бы тебе выпала на долю хотя бы часть моих мучений последних дней, ты бы тоже пугалась собственной тени.
– В таком случае нам следовало отправиться в аэропорт, улететь в безымянную страну с хижинами и лачугами, разбросанными по склонам холмов, где в больницах никто не станет наводить справок, а если станет – то не найдет никаких записей.
– Возможно, – ответила я, – но только здесь речь идет о большем, чем они и мы.
– Что может быть больше?
– Галилео проник в «Водолей».
– Почему ты так в этом уверена?
– Если это не так, почему его досье – сплошная ложь?
– Ты только предполагаешь, но у тебя нет доказательств. И даже если все правда, не понимаю, зачем тебе я.
– Такие, как мы, никогда не работают вместе. Мы – всего лишь конкуренты в мире красивых тел и чрезмерно дорогих развлечений. В Майами мы вели себя как типичные призраки – совершали прыжки и бежали, а за свои ошибки получили пули. И сейчас мы сделали то, что от нас вполне ожидали, – смешались с толпой в час пик, легко и часто меняя тела. Призраки не сотрудничают между собой. Давай же мы станем сотрудничать. А потому больше никаких скачков без крайней необходимости.
Янус отвернулась и посмотрела на свое отражение в окне.
– Жалею об одном. В таком случае я бы выбрала себе кого-то не столь экстравагантного.
От вокзала мы взяли такси. Водитель почему-то решил играть роль человека видавшего виды, грубоватого и неприветливого. Иностранцы, приехавшие в город впервые, могли счесть это свидетельством знания человеческой натуры и жизненной мудрости, если только им не хватало ума понять правду и почувствовать глубокую антипатию к себе, чем это и было на самом деле. За своим бледным отражением в стекле машины я видела город, который двигался слишком быстро, чтобы действительно понять, каким он хотел бы выглядеть. В сени развалин древнеримского акведука автомобильные стоянки и серебристо-серые ограждения обрамляли бульвары и узкие извилистые улицы. Между кофейней и супермаркетом, где за шесть евро можно было купить большую картонную упаковку вина с краном для розлива, вполне уместно сверкал зеленый крест аптеки с двумя змеями, обвившими чашу. Ветер раскачивал кедры и сосны с очень темной хвоей. Колючие живые изгороди скрывали за собой новые жилые дома, поднимавшиеся вдоль склона холма ближе к северной части города.
– В отпуск? – спросил таксист.
– Нет, – ответила я.
– Да, – ответила Янус.
– Глупее времени для отпуска не придумаешь, – сказал он. – Надо приезжать либо летом, либо уж ближе к Рождеству. А сейчас вас ждет не самый приятный отдых.
В отеле были малиновые потолки, синие ковры и тисненые обои с рисунком в виде аистов. Янус заплатила наличными Греты за два одноместных номера на ночь. В ресторане еще подавали ужин. Следовало ли нам поужинать?
– Нет, – сказала я, взглянув в меню с отбивными за двадцать евро порция и вином за двадцать евро бутылка. При сложившихся обстоятельствах нам не следовало этого делать.
Оставшись одна в номере, который мог располагаться в любой точке мира, я разделась донага перед зеркалом в полный рост и оценила тело Себастьяна Пьюи. Он не принадлежал к излюбленному мною типу, и я чувствовала себя не слишком комфортно в этом теле. Кожа его имела нездоровый серый оттенок, а на груди и спине пробивались пучки волос, словно не решаясь пока разрастаться обильнее.
Я с трудом подавляла желание переместиться в кого-то более смуглого, привлекательного, мускулистого и волосатого – словом, в личность более определенную, имевшую ярко выраженный характер. Порывшись в портфеле, я так и не смогла определить род его занятий. У него был простой и понятно устроенный мобильный телефон, из которого я вынула батарейку, понимая, что как раз в этот момент, вероятно, кто-нибудь, ожидавший его на вокзале в Монпелье, начинает волноваться, недоумевая, куда он мог деться. Быть может, испуганная мамочка уже связалась с полицией, где ей ответили, что молодые люди, знаете ли, бывают порой своенравны и непредсказуемы, живут своей жизнью, и если действительно появится повод для тревоги, ей следует перезвонить по обычной городской линии дня через два, а лучше – через три. Волнение родственников никогда не считалось достаточным основанием, чтобы немедленно пуститься на поиски, и за это я была от всего сердца благодарна полиции.
Я изучила его лицо, пытаясь понять, что он за человек. Он мог быть беспутным повесой, любившим отпускать пошлые шуточки. А мог оказаться одиноким меланхоликом, который сидит по ночам, сочиняя сонеты, обращенные к воображаемому предмету страсти. У меня мягкие руки, незнакомые с физическим трудом. Стоит втянуть живот, и ребра моей грудной клетки вырисовываются аркой отчетливой формы, но стоит живот распустить, как я кажусь почти толстым, над бедрами образуются наплывы жира. Мои ягодицы чуть зудят – так бывает от долгого сидения на одном месте. Левое бедро было когда-то поранено, но давно успело зажить. Кто я? Студент, дизайнер, компьютерный программист, диджей с большим самомнением при полном отсутствии вкуса? Но что еще важнее, нет ли у меня аллергии на клейковину? Не ношу ли я металлических вставок на местах переломов? Следует ли мне воздерживаться от сахара и вообще сладкого? Не заставит ли меня простой укус пчелы умереть от мучительного удушья, когда откажут легкие? Откуда мне это знать, пока я не сделаю ошибку, какую сам Себастьян Пьюи, однажды совершив, больше бы не допустил?
