На мгновение мне начинает не хватать хорошо знакомого веса Натана Койла или уверенности бега Элис Майр.
* * *
Мы с Янус едим в небольшом ресторанчике напротив руин средневековой стены. Она заказывает сыр, вино и утку в кипящем коричневатом соусе. Хозяйка-официантка-матрона (все в одном лице) спрашивает, буду ли я расплачиваться за трапезу своей матушки. Янус, конечно же, забывает, как она сейчас выглядит, и едва не устраивает скандал, но вовремя спохватывается.
Разговор у нас почти ни о чем.
– Тебе знаком этот город?
– Немного.
– Когда ты была здесь в последний раз?
– Давненько.
– И с кем в тот раз?
– Я не помню. Но на мне было что-то желтое, когда я прогуливалась вдоль моря, а потом ела устриц из оцинкованного ведерка. А ты?
– О, я была кем-то необычайным. Я всегда необыкновенна, ты же знаешь.
А потом Янус вдруг спросила:
– Почему ты выручила меня? – И этот вопрос настолько не соответствовал тону нашего разговора, что застал меня врасплох.
– У нас с тобой сложились… Как бы это определить? Довольно-таки темпераментные отношения. Тебе понадобилась помощь, хотя ты могла обратиться за ней к кому угодно. И еще Галилео. Ты единственная, помимо меня самой и еще одного человека, кто с ним сталкивался.
– А в Майами? – чуть слышно пробормотала она, ковыряя вилкой овощи в тарелке. – Что было там?
Я отложила свой столовый прибор в сторону и опустила голову на сплетенные пальцы рук. Этот жест, вероятно, совершенно не в духе Себастьяна Пьюи, но и момент сейчас такой: краткая встреча старых знакомых, редкий случай для откровенного разговора, а потому я – не он. Я… кто-то еще.
– Мы с тобой… понимаем плоть, – отвечаю я после паузы. – Мы утонченные знатоки глаз и губ, волос и кожи. А вот эмоции, которые порой управляют плотью… сложности, возникающие от слишком долгой жизни в ней, – это нам незнакомо. Подобно детям, мы прячемся от боли, бежим от ответственности. Такова простая истина, закон нашего существования. И все же мы всегда жили как человеческие существа. Мы боялись смерти и ощущали все то, что ощущают обычные люди не в виде какого-то химического процесса, а в виде… единственного языка, доступного нам всем, включая и их тоже. Если бы той ночью в Майами я сама успела прыгнуть в здоровое тело, не поручусь, что не сбежала бы тоже. И я говорю это, – поспешила я добавить, заметив ее желание вставить свою ремарку, – …не в знак прощения. Ты бросила меня умирать. И если я понимаю страх, панику, растерянность и боль, то столь же четко различаю презрение и гнев, когда меня предают. Ты спасла свою шкуру, оставив меня погибать в моей. И хотя я целиком понимаю твои мотивы, простить тебя я не в состоянии.
– А если бы я покаялась? – промямлила она. – Если бы… попросила прощения?
– Не знаю. Плохо представляю себе, как это прозвучит.
Она вертела ложку кончиками пальцев. Момент настал и прошел, и теперь уже ничто не имело значения. Наши тарелки унесли, подали кофе, потому что какой же ужин без чашечки кофе, мсье? Мы здесь такого не понимаем, и не лезьте со своим уставом в чужой монастырь. Бросив в свою чашку кусочек коричневого сахара, Янус просто сказала:
– Но ведь ты, кажется, убила его.
– Кого? На мне лежит ответственность за целое кладбище.
– Галилео.
– Да, я его убила, – ответила я резче, чем хотела. – Я стреляла в него, а когда прибыла полиция, склонилась над его телом. Пульс отсутствовал.
– Но слухи все множатся. «Милли Вра», «Санта-Роза»…
– Не знала, что ты следишь за такими событиями.
– Я же читаю газеты. Особенно люблю сплетни о богатых шлюхах, но даже самая дешевая газетенка уделила внимание кораблю, обнаруженному дрейфующим в темноте с палубами, залитыми кровью, с выжившими, плачущими в голос, забаррикадировавшись в кают-компании. Как мы и говорили прежде, было бы легко – очень легко – для одного из нашей породы решить вопрос жизни и смерти за остальных. Ты сама это пробовала. Тебе знакомо это чувство. Гекуба имела те же наклонности. Целые семьи вырезали друг друга – от горничной до хозяина дома. Но только Гекуба убивала лишь тех, кто ей угрожал. А ты убиваешь тех, кто угрожает твоим любимым. Но ты ведь любишь слишком многих, верно, Кеплер?
Услышав это имя, обращенное ко мне, я заскрежетала зубами, мои пальцы вцепились в край стола.
– Он явился… в чужом теле, – сказала я, а Янус поднесла к губам крошечную чашечку кофе, отставив мизинец в сторону, как антенну. – Его звали Уилл. В былые времена он выполнял мои поручения. При последней встрече мы поссорились. У него еще была проблема с левой ногой – судорога в мышце, если он делал неловкое движение. Причин я не знала. Наше знакомство поначалу продолжалось не слишком долго, просто чтобы все выяснить, но когда это происходило, я ощущала, как сухожилия натягивались у меня под коленом, словно вот-вот прорвут кожу. Уилл тогда стал для меня подходящим телом в городе, которому не были нужны ни он, ни я. Этот парень ухаживал за своими ногтями и всегда носил с собой бутылочку с освежающей жидкостью для рта. С ним я приятно проводила время. Не о многих ты сможешь сказать то же самое. А потом он превратился в Галилео. И должен был умереть, а потому я убила его. Три пули в грудь. Было бы надежнее выпустить еще одну ему в голову, но у меня перед глазами встала картина – лицо Уилла, раздробленное и изуродованное. С разорванным носом, расколотым черепом. И его – мои – глаза, глядящие в пространство, вывалившись из глазниц… Я должна была сделать контрольный выстрел, но не смогла. А потом, уже при полицейских, проверила пульс, которого не почувствовала, и решила: все, ему конец. Но появились медики. Пытались его реанимировать. Только у них ничего не вышло. Разумеется, не вышло. Но в воображении мне порой рисуется мгновение. Возможно, был краткий момент внутри машины «Скорой помощи», когда санитар коснулся его груди и та частичка жизни, что еще оставалась в нем, ожила от прикосновения и… Не знаю. Откуда мне знать, если меня там не было? К тому времени я превратилась в кого-то совсем другого. Но, мне кажется, я могу почти гарантировать, что тот медик, который констатировал время наступления смерти моего Уилла, если расспросить его сейчас, расскажет о кратком провале в памяти. О секунде, о которой он ничего не помнит. Совершенно ничего.
– А это значит, что Галилео жив.
– Очень похоже на то.
– Но его принадлежность к нашим, – добавила она поспешно, – не заставляет нас с тобой брать ответственность за него на себя. – Она еще не успела закончить фразу, когда ее рука зависла в воздухе. – Хотя, кажется, он вплотную занялся нами.
– Вопрос не только в Галилео.
Она ждала.
– Во Франкфурте «Водолей» проводил медицинские эксперименты. Они пытались создать вакцину. Дать людям иммунитет против нас.
– А такое возможно?
