– Что это? – спросила я, возвращаясь в кухню, но теперь говоря на магрибском диалекте арабского языка, слова в котором протяжны и тяжелы на слух.
Янус стояла у раковины, надев на иссохшие руки пару желтых резиновых перчаток, пятна от средства для мытья посуды покрывали рубашку на груди. При звуках моего нового голоса ее брови чуть удивленно взлетели вверх, но она ответила на том же языке с восточным акцентом:
– Крем-карамель с малиновым и ванильным сиропом. Его делают вручную, но продают в местном супермаркете.
– Выглядит аппетитно. Хочешь, я вытру посуду?
Удивление промелькнуло в уголках его губ.
– Если тебе не трудно.
Я сняла с крючка кухонное полотенце, встала рядом с Янус и начала методично вытирать одну тарелку за другой.
– А ты когда-нибудь пробовала приготовить крем-карамель сама? – спросила я, тестируя каждое слово по мере того, как произносила его, запоминая формы, приспосабливаясь к беглой речи.
– Да, один раз. Когда была домохозяйкой в Буэнос-Айресе. Но он растекся у меня в кастрюле. Было похоже на блевотину из бананов.
– Бывает.
– А ты хорошая повариха?
– Прошла через это. Работала шеф-поваром.
– Действительно хорошим?
– Злоупотребляла красным перцем. Управляющий рестораном остался недоволен тем, насколько я не оправдала свою блестящую репутацию, основанную на несколько иной рецептуре. Я заявила, что мне надоели пресные блюда. Мне посоветовали вернуться к прежнему стилю или искать себе другую работу. Я вернулась к прежнему стилю, но все равно нашла себе другую работу.
– Кажется, ты потерпела неудачу.
– Я просто хотела проверить одну гипотезу.
– Какую же?
– Что язык истинного повара в биологическом смысле чувствительнее, чем у остальных, обладая способностью ощущать тончайшие нюансы вкуса, недоступные для других людей.
– И чем дело кончилось? – Любопытство возобладало в голосе Янус. Губка перестала описывать круги по тарелке.
– Будь я проклята, если обнаружила разницу, хотя часто о ней слышала. Впрочем, я побывала в телах величайших музыкантов своего времени, но так и не научилась улавливать пресловутую изящную мелодику Малера. Я носила тела знаменитых танцовщиц, и, разумеется, мышцы моих ног были натренированы для любых па, я легко стояла на пуантах. И все же…
– Что?
– И все же, не имея за плечами школы и опыта, смысл всех этих телодвижений оставался мне не понятен, я танцевала неуверенно. Для меня стало величайшим разочарованием открытие, что одних только легких известного оперного певца или ног балерины недостаточно, чтобы добиться совершенства в искусстве.
– А упорно и тяжело трудиться тебе не хотелось.
– Никто не любит тяжело трудиться. Помогает мотивация. Вот ее-то мне и не хватало.
Мы некоторое время помолчали, занимаясь посудой. В соседней комнате пылали дрова в очаге. Потом она сказала:
– Вероятно, бежать уже поздно.
– Что?
– Я хочу сказать, если они уже здесь…
– О да! Попытка побега вызовет подозрения.
– Так, стало быть, – продолжала она, – ты решила блефовать? Выдать себя за ни в чем не повинного человека?
– Да, план примерно таков.
– И ты считаешь, что посуда тебе поможет?
– Я думаю о том, что люди нашей породы никогда не работают вместе. Мы невероятно одиноки. Мне кажется, мы нуждаемся в друзьях, в компании… то есть в партнерстве больше, чем в компании. А еще я знаю, насколько всем нам страшно. Особенно в одиночестве. Давай приступать к твоему десерту.
– Ты получишь большое удовольствие.
Я поставила на полку последнюю тарелку и прошла в гостиную, пока Янус доставала сладкое из холодильника. Два белых блюдца с кусками пирожного крем-карамель, политых малиновым сиропом, были выставлены на мое обозрение. Рядом с каждым лежала серебряная ложечка. Я попробовала, и вкус действительно оказался приятным. Янус сидела напротив, не прикасаясь к своему десерту. Потом сказала:
– Как…
Я положила в рот еще кусочек.
– Не могла бы ты… – Она начала заново, слегка срывавшимся голосом. Замолчала, тихо вдохнула, медленно выдохнула, чтобы закончить фразу: – Думаю, теперь я готова принять морфий. Принеси, пожалуйста.
Я положила ложку на блюдце и откинулась на спинку кресла:
– Нет.
– Нет?
– Нет. Если хочешь умереть, не стану мешать. Тебе нужен был кто-то, чтобы придать тебе смелости пройти через все это, аудитория для твоей грандиозной финальной сцены. Отлично! Но твое стремление унять боль совершенно меняет дело.
Костяшки ее мужских пальцев чуть не вылезли наружу от напряжения, стали белыми даже под сморщенной покрасневшей кожей. На лице заиграла широкая улыбка, хотя единственный глаз при этом прищурился.
– Как думаешь, Самир, сколько тебе осталось жить?
– Ты лишила меня возможности самой ответить на этот вопрос. Мы обе способны на такое. В этом смысле ты хорошая повариха.
– Я очень старалась. Тебе не…
Последние слова еще не сорвались с ее языка, когда погас свет. До нас не донеслось ни щелчков сработавших предохранителей, ни треска короткого замыкания. Только что свет горел и вдруг отключился, а мы сидели – две тени на фоне оранжевого пламени камина. Дождь барабанил в стекло. Из кухонного крана капало в раковину, из которой до сих пор доносился мыльно-лимонный запах химического средства для мытья посуды. Я посмотрела на тень Янус – спина прямая, шея окаменевшая, пальцы вцепились в край стола. Мы ждали.
– Самир?
– Слушаю тебя.
Ее голос теперь заметно дрожал, руки постучали по дереву.
– Спасибо тебе.
– За что?
– Что не сбежала.
– Как ты сама верно заметила, попытка побега слишком предсказуема.
Топот тяжелых башмаков за входной дверью, промельк тени на дверном стекле. Я подумала о коврах на полу – вода им противопоказана. Потом даже отодвинула свое блюдце от края стола, чтобы его содержимое не опрокинулось вниз.
– С-самир? – Она слегка заикалась, шептала горячо. Казалось, слезы кислотой разъедают ее уродливое сейчас лицо.
– Что такое?
– Удачи тебе.
Какой-то металлический предмет разбил стекло в двери. Я закрыла уши ладонями, но ясно услышала, как светошумовая граната прокатилась по полу. Я нырнула под стол, но вспышка и грохот взрыва все равно с силой отдались у меня в затылке. Свернувшись калачиком, я подтянула колени к подбородку, прикрывая голову, когда входная дверь слетела с петель, а грузные мужчины в тяжелых башмаках вломились спереди и сзади. Их брюки были заправлены в носки, манжеты рубашек скрывались в перчатках. Оглушенная, с пронизывающей болью в мозгу, я все же смогла расслышать и успела разглядеть, как Янус поднялась на ноги, широко распахнула руки и чуть дрожащим голосом почти весело воскликнула по-английски:
