Центр «Новая жизнь» есть не что иное, как наша старенькая церковь. Сегодня газон и парковку превратили в ярмарочный базар, глобальная большая стирка, и все бельишко вывесили сушиться кое-как, на ветру и ярком солнце. Флаги, которые мы тысячу лет тому назад рисовали в воскресной школе, переделали, повсюду заменив слово «Иисус»
[12] на слово «Господь». Я помогаю пастору выгрузить всю эту чухню из машины и перенести на прилавок для торговли выпечкой, после чего – опаньки – мне приходится напялить идиотскую мантию, в каких ходят мальчики-хористы. Вернон Гуччи Литтл, в вышедших из моды «Джордан Нью Джекс» и дурковатой церковной мантии. Через десять минут у меня за спиной с грохотом проносится утренний товарняк, отчаянно сигналя на ходу. В обычное время от него и одного-то гудка не дождешься, если ты, скажем, не стоишь у всех на виду в этой ёбаной мантии.
Вы представить себе не можете, насколько туго моя голова набита планами насчет сделать отсюда ноги. Самый облом, конечно, в том, что Пам меня идентифицировала прямо на автовокзале, так что теперь они будут делать на меня стойку просто на раз. Да и вообще, они уже наверняка установили под прилавком охуенную такую красную кнопку, «В Случае Если Появится Вернон» или еще что-нибудь в этом духе. И подсоединили провод напрямую к заднице Вейн Гури. Или к залупе доктора Дуррикса. А в итоге мне придется каким-то диким образом добираться до границы штата. Поймать, к примеру, фуру, идущую из Суринама, или найти водилу, который не смотрит новости, такого, знаете, слепо-глухо-немого водилу. Если послушать Пам, их таких вокруг до черта.
Солнце забирается на самую верхотуру, начинает припекать, и на ярмарке объявляется кое-какой народец. Сразу видно, что пипл приложил все усилия, чтобы не выглядеть уныло и безрадостно. Но в последнюю неделю весь город выглядит уныло и безрадостно, несмотря ни на какие радостные кексы. И, надо вам сказать, покупают тоже не то чтобы в драку. А от радостных кексов вообще стараются держаться подальше. Или, скорее, даже не от них, а от меня. Мистер Лечуга, так тот даже развернул свой лоток так, чтобы стоять ко мне спиной; он торгует лотерейными билетиками возле палатки с призами. Через некоторое время прибывает Лалли и с ним моя старушка мама. Их еще не видно, но зато слышно, что где-то неподалеку играет матушкин диск Берта Бахараха. Сквозь общее подавленное настроение он пробивается как ёбаный гвоздь сквозь подметку. Вот бля буду, никто кроме нее никогда в жизни не купил бы этот диск, уж такие там радостные ебанатики на подголосках, «Мне в жизни есть о чем мечтать», и все так, знаете, хуюба-дуба, лап-ти-дубай, в общем, как раз в ее вкусе. Типичная лживая музыкальная поебень, на которой все они выросли в те времена, когда в каждой мелодии непременно должна была звучать труба, а звучала она так, как будто играли на ней через жопу.
– Ой, привет, Бобби, привет, Маргарет!
Моя старушка выбирается из свежевзятой напрокат тачки Лалли, в клетчатом топике, из-под которого валиком висит изрядный кусок живота. У меня такое впечатление, что для нее весь траур уже закончился. А еще на ней ярко-красные солнцезащитные очки. Единственное, чего ей не хватает для полноты картины, так это ёбаного пуделя под мышкой. Царивший в последнее время у нее в жопе вакуум, который всасывал весь перманент поближе к черепу, теперь заполнен, и перманент кустится буйно и фривольно. Лалли подгребает к моему лотку и тычет пальцем в кекс.
– Отдашь на реализацию?
– По четыре пятьдесят, – говорю я.
– Да на этих твоих кексах даже улыбки какие-то кособокие… Ладно тебе, Верн, накинь по баксу на штуку – это ведь не дело всей твоей жизни, верно?
«Твоими, сука, молитвами», – хочется ответить мне, но я молчу.
Впрочем, судя по тем кинжалам, которые стрельнули у него из глаз, мой ответ он понял без слов. Засим он разворачивается и идет прочь.
– Мантия у тебя – просто класс, – фыркает он через плечо.
Матушка повисает у него на руке.
– Ты иди вперед, Лалито, встретимся на центральной площадке.
Она как бы невзначай пробегает глазами по толпе, потом украдкой, этаким шпионским манером кидается ко мне.
– Вернон, с тобой все в порядке?
Предсказуема до крайности. И я невольно ощущаю прилив теплого родного чувства.
– Более или менее, – отвечаю я. В наших краях именно так и отвечают, когда хотят сказать «нет».
Она поправляет мне воротничок.
– Ну, тебе виднее. Я просто очень за тебя беспокоюсь.
А так у нас изъясняются, когда на языке вертится: «Ёб твою мать».
– Хоть бы ты работу какую-нибудь себе нашел, – говорит она. – Денег бы немного заработал, и снова у нас все было бы в полном порядке. Я в этом уверена.
Она сжимает мне руку.
– Мам, при том, что Эулалио живет в нашем доме? Я тебя умоляю…
– А что, разве после всего, что случилось, я не имею права хоть на капельку счастья? Хоть на самую малость? Ты же сам мне всегда говорил, будь независимой – ну, вот я и решила самоутвердиться, заявить о своей женской индивидуальности.
– После того, что он мне устроил?
– После того, что он тебе устроил? А как насчет того, что ты устроил мне? В Лалли есть нечто особенное, я это чувствую. Женщина видит такие вещи насквозь. Он уже рассказал мне об одной совершенно изумительной инвестиционной компании – девяносто процентов чистой прибыли, полная гарантия. Они предлагают просто сумасшедшие условия, и сказал он об этом именно мне, а не Леоне и не кому-то еще.
– Ага, а у тебя, конечно, есть что вкладывать.
– Ну, можно взять еще одну ссуду, ты только подумай – девяносто процентов!
– А гарантом выступит этот торговец патентованными снадобьями?
– Мальчик мой, ты просто ревнуешь. – Она облизывает кончики пальцев и вычерчивает слюнявый кружок вокруг воображаемого пятнышка на моей щеке. – Я по-прежнему люблю тебя, больше, чем ты можешь себе представить, видит бог, я хочу сказать…
– Знаю, ма, даже убийцы…
– Привет, Глория, привет, Клитус!
Она чмокает меня в щеку и скользящей походкой удаляется мимо прилавков на восток, волоча за собой в пыли мою вечную душу. Только не спрашивайте меня, что гласят на сей счет законы нашей ёбаной природы. То есть, что я хочу сказать: вот нам показывают по ТВ всяких там оленей или белых медведей, ты смотришь на них и знаешь, что они не испытывают попеременно чувства ярости и чувства сострадания по отношению к тем, кого они, суки, любят.
А засим наступает полный пиздец, потому что сердце у меня останавливается и ни в какую не желает двигать дальше. Просто тпру, блядь, на месте, стой где стоишь. И в тот же миг я умираю. Потому что в десяти шагах от меня на сцене появляется миссис Фигероа – мама моей Тейлор. И тоже красавица, просто глаз не оторвать. От пояска ее джинсов на кожу падает тень: что означает – между тем и этим есть зазор. И джинсы держатся на одном натяжении, на крутом округлом крупе. Не то что у моей старушки, которой скоро понадобится невъебенная такая армейская подпруга. Губы у меня дрожат, как курячья жопка, пытаясь вылепить что-нибудь воистину крутое, чтобы она сразу вся стала моя и дала мне номер телефона Тейлор. И тут замечаю краем глаза, что по-прежнему одет в эту ебучую мантию. А к тому времени, как я опять поднимаю глаза, ее уже успевает закрыть от меня парикмахер с мясокомбината. Который одет как на похороны и чешет, пиздюля, к пивному ларьку.
