– А нельзя поставить звонок, по которому тебя признают невиновным?
– Вернон, а вы и без того невиновны. До тех пор пока ваша вина не доказана – забыли?
Судейский перекатывается ко мне поближе и улыбается, глядя мне прямо в глаза, так, словно мне три года от роду.
– Уверяю вас, при разработке этой системы были приняты все необходимые меры предосторожности. И сама кнопка, и те лампы, которые включаются после ее нажатия, окрашены в зеленый цвет, дабы избежать негативных и потенциально стрессогенных коннотаций, связанных с красным цветом. К тому же, хотя мы в шутку и называем эту систему звонком, звучит она скорее как колокольчик…
Действие 4.
Как мои летние каникулы провели меня
Девятнадцать
Через каждые сорок три вспышки мигалки на крышах патрульных машин, которые сопровождают мой полицейский фургон в Хьюстон, попадают в резонанс. Несколько раз они вспыхивают по раздельности, потом начинают мигать сериями, как огоньки у входа в бар. Потом, на секунду, вспыхивают все разом.
Истина, которую я уяснил для себя, пока меня везли в Хьюстон под низкими неподвижными облаками и вертолетами, в первый день моего процесса, состоит в том, что жизнь, она тоже работает по этой же схеме. Ты большую часть времени как бы предчувствуешь возможность синхронизации, но только изредка все вокруг действительно складывается воедино. И вещи могут сложиться хорошо, a могут – плохо. Вот, возьмите, к примеру, меня. Мне предъявлено обвинение едва ли не в каждом убийстве, совершенном в Техасе со времени моего последнего выхода из дому и вплоть до того момента, когда мою задницу самолетом доставили обратно на родную землю. Такое впечатление, что народ, насмотревшись на мою рожу по телику, принялся узнавать меня где и в ком угодно. Ученые называют это неосознанным воспоминанием. Типа, дежа вю. Вы с этой херней поосторожнее. И меня по-прежнему обвиняют в той, нашей, самой первой трагедии. Про Хесуса все забыли. Все, кроме меня.
С тех пор как я в последний раз надоедал вам своей болтовней, прошло целое лето. Ага. Я провел все лето под замком, в ожидании суда. Хесус составлял мне компанию, в каком-то смысле. Не мог говорить, и все. Может, просто потому, что жизнь оказалась реальной. Может, просто вырос. И с этой херней, кстати, тоже нужно держать ухо востро, я вас уверяю.
Я поворачиваюсь к фасеточному окошку в борту фургона и смотрю на пробегающие мимо опорные столбы ограды. Пейзаж вымок насквозь в октябрьской хмари и утратил глянец. Может, матовый он даже и лучше. Когда подумаешь про последние несколько недель, такие мысли как-то сами собой приходят в голову. Вот, к примеру, матушка моя пыталась покончить жизнь самоубийством. Пам тайком от нее позвонила мне и просила хоть как-то ее обнадежить насчет Лалли, холодильника и прочего. Она сказала, что матушка в один прекрасный день заперлась в доме, врубила плиту на полную и села возле открытой духовки. Судя по всему, это был очередной Крик О Помощи, хотя плита у нас электрическая. Теперь Пам ее откармливает.
Я и сам сегодня – вылитый холодильник, затхлый, пустой, и даже шнур не воткнули в розетку. Мое тело решило, что ему больше незачем крутить настройку и ловить сводки от органов чувств на самых немыслимых диапазонах; что ему действительно необходимо для выживания, так это устойчивая радиоволна логики. Ровнехонько хватает на то, чтобы играть в шашки и смотреть ТВ: вот какая умная штука человеческое тело, оно такие вещи сразу просекает. И отсекает лишнее. И – ни за что не догадаетесь. Мне, оказывается, нужны очки. Государство обнаружило, что зрение у меня ни к черту, и любезно снабдило меня этими вот новенькими очками. Поначалу я как-то не слишком был уверен, что мне это надо, потому что очки мне выдали большие, с толстыми стеклами и в прозрачной пластиковой оправе. Но если учесть, что меня обрили наголо и весь я теперь какой-то полированный, нельзя не признать, что смотрятся они просто блеск – если, конечно, к ним привыкнуть. И вообще, имидж у меня теперь крутой до опупения: бледно-голубой тюремный комбен плюс эти очки на эластичной такой ленте, чтобы не сваливались. Предполагалось, что ленту я буду носить на шее, но я ее подтянул и ношу очки на лбу, потому что на шее они все время путались с крестиком. Нет, кроме шуток – мистер Абдини подарил мне крестик на цепочке. Я просто глазам своим поначалу не поверил: он приехал, весь такой благожелательный, и вообще. Приехал бог знает откуда, чтобы привезти крестик, с этим вот крошечным чуваком. Ну, чувак, конечно, не просто чувак, типа – это Иисус на распятии. В смысле, в деталях его, конечно, не разглядишь, но просто вроде как и без того ясно, что это Иисус.
Еще я тут общался с психологом и сказал ему, что напрочь лишен каких бы то ни было человеческих качеств, ну, там, умений, навыков и так далее. Но он сказал, что это неправда, он сказал, что у меня прекрасные психические реакции и повышенная чувствительность в отношении других людей. В каком-то смысле мне и в самом деле кажется, что этими талантами я наделен. А это чего-нибудь да стоит. Еще одна большая новость: я перестал материться, хотите верьте, хотите нет. Хотя, кажется, я и на этот раз уже успел пару раз приложиться, но, знаете, пялиться каждый день в телик и не думать при этом о теневой стороне жизни – это было бы слишком. Кстати, вот эту самую привычку думать о теневой стороне жизни психолог назвал моей проблемной зоной, это и еще, простите за выражение, анальную фиксацию, это когда о чем бы я ни думал, все равно мысли сами собой выйдут на отходы человеческой жизнедеятельности или там на нижнее белье и все такое. Это серьезная проблемная зона, но психолог сказал, что осознание проблемы – первый шаг к победе над собой. У меня теперь даже не получается вызывать, когда захочу, вкусы и запахи. Правда. Я просто сижу и смотрю по телику всякое старое кино и, наверное, думаю про себя, где и что я сделал не так. Позавчера вот смотрел один фильм, так даже слезу под конец пустил.
Вокруг здания суда собралась толпа линчевателей. Они кричат, бросаются разными предметами и колотят по бортам фургона, когда меня везут мимо них. Я вижу их сквозь крошечное окошко: их и телекамеры, которые за ними наблюдают. Одна деталь: на заднем плане, кажется, собралась еще и группа моих сторонников. Парадный подъезд суда превратился в самый настоящий Астрокупол, сплошные камеры и юпитеры на штангах, и студии прямого эфира, в которых трудятся Знаменитости Национального Масштаба. А еще – машины технической поддержки, лотки с хот-догами, фургоны с силовыми установками, фургоны с гримерными. Лотки с футболками, лотки со значками, продавцы воздушных шариков.
Меня ведут не прямо в залу суда, а сперва в гримерную, в задней части здания; вероятнее всего, просто потому, что она «залита сочным, рассеянным светом», как объяснил один пижон, который усаживает меня в кресло и принимается гладить кисточкой по голове. Тут же наводят глянец какие-то судейские. Они улыбаются мне так, словно я их коллега из отдела информации, и говорят о сегодняшнем дне как о долгожданном и значимом событии. Я замечаю, что грим мне накладывают бледный. Бледный и какой-то землистый.
В конце концов меня выводят в длинный, похожий на ружейный ствол коридор. В самом конце яркий свет вычерчивает контур двери, и сквозь нее меня выводят в залу суда. Поехали. Установка такая: я вошел в этот зал невиновным, и я верю в то, что выйду через переднюю дверь после того, как они услышат мою историю во всех подробностях. Видите ли, правда – она всегда побеждает. Я окидываю взглядом залу, пахнущую чернилами для снятия отпечатков пальцев и попкорном, залу, над которой маячат профили агнцев доброго пастыря Иосифа, залу, где решится вся моя дальнейшая судьба. Проворачиваются на своих ветлюгах видеокамеры, и головы поворачиваются вслед за ними, следят, как меня запирают в обезьяннике, с микрофоном и большой зеленой кнопкой на передней панели. Клетка сооружена из блестящих черных прутьев, отстоящих друг от друга дюйма на четыре, и, если я вытянусь в полный рост, прутья будут выше меня на три головы. Один охранник отпирает дверь в задней части клетки, другой проводит меня внутрь. Табличка на обезьяннике гласит, что он сделан из нового сплава и что его без посторонней помощи не в состоянии разрушить ни один человек. Я еще раз обвожу взглядом зал и замечаю матушку: губы у нее плотно сжаты, а рот растянут в стороны, как у куклы из «Маппет-шоу» или типа того. Запястья забинтованы. Не иначе очередной Крик О Помощи. Пам сидит с ней рядом, с лицом, по которому сразу видно, что они только что съели в мотеле какой-нибудь тамошний пластмассовый завтрак, из тех, где в каждом блюде ингредиенты сформованы так, чтобы их очертания подходили друг к другу, как будто кто-то решил вылепить из глины детский паззл. Они просто балдеют от больничной пищи, и от завтраков, которые подают в мотелях, и от прочей фигни. Сегодня матушка приняла нарочито фотогеничную позу. И, сами понимаете, никаких упражнений с ножом. Теперь я вырос, и мой нож в последнее время проворачивается безо всякой сторонней помощи. В конечном счете этот нож оказался совестью, если верить психологу. Если верить ему, нож – самый большой подарок, которым могут снабдить тебя родные и близкие.
