Там бы работало полдюжины женщин, которые выполняли бы разные задачи и даже руководили бы некоторыми мужчинами. Это было в новинку – по крайней мере, вне домашнего хозяйства. Женщины также нанимались в качестве уборщиц и, возможно, секретарш руководителей. Зарабатывая собственные деньги, они стали толстым клином, вбитым в общество, в котором главенствовали мужчины. Даже куртизанки, управляющие собственными средствами, были редким явлением в этом обществе – более близким к действительности тогда был образ Мими из «Богемы», а не Флоры из «Травиаты». Тогдашние законы и обычаи разительно отличались от того, что считается «нормальным» сейчас: женщины разных возрастов подвергались сексуальной эксплуатации, а от несчастных случаев на производстве и загрязнения работники погибали в огромных количествах
[83]. Лишь ценой их мук – и их побед – могло появиться следующее поколение.
Современные британцы составляют неотъемлемую часть этого поступательного и восходящего процесса, и для того чтобы увидеть, что мы можем извлечь из торжества действительной викторианской истории, нам необходимо понять, что именно тогда произошло.
Среди миллионов мелких различий между викторианской Британией и Россией (или Китаем) имелось одно крупное. У британцев было несколько источников социальной неоднородности, расхождений во взглядах, представления общественности других образов действий и мышления. От баптистской часовни до прихода квакеров, от католического собора с приятной музыкой и непонятными молитвами до еврейских синагог с прихожанами, которые носили чудны́е плащи и шляпы, а в будни превращались в юристов или бухгалтеров, – многообразие религий бросалось в глаза. В Польше и России против них устраивали погромы (особенно в конце XIX века), тогда как в Англии – лишь облагали налогами. Более того, в английских тюрьмах к самым разнообразным религиозным обычаям питали уважение, пожалуй, не меньшее, чем к нарушениям закона, но их теория была хорошо известна и даже поощрялась – если не предписывалась – законом. Эта свобода мышления, слова и действия сохранялась и позднее. После Второй мировой войны и добытой огромной ценой победы над нацизмом, когда Лондон еще находился в руинах, а снабжение продовольствием было нормированным, сэр Освальд Мосли слыл открытым фашистом, чьи чернорубашечники заявлялись в лондонский Ист-Энд для пропаганды своих расистских убеждений. Джек ежемесячно участвовал в уличных боях против них, но даже тогда был доволен тем, что их гнусные речи разрешались законом. В США или России Мосли либо сел бы в тюрьму, либо стал бы президентом. Таков был контекст неоднородности и разностей, которые более чем принимались и к которым относились с улыбкой. Такова была незыблемая традиция, восходящая к эпохе королевы Виктории.
Крупному отличию, сделавшему викторианскую Британию такой преуспевающей, содействовали все истории успеха – а также разрозненная природа этих достижений вроде квакеров, железной дороги, больших и красивых мостов, спада детского голода, контроля над некоторыми болезнями. Оно заключалось в среде, контексте, который вызвал это различие. Среди особенно наивных историков считалось модным указывать на социальный контекст научных теорий и делать вид, будто наука, таким образом, имеет сугубо социальное направление. По этим же соображениям обычно утверждается, что такое происхождение опровергает авторитет науки, а значит, ее истины лишь следуют социальным условностям.
Эволюционисты Викторианской эпохи своим примером четко опровергают справедливость этого мнения. Так, Уоллес, происходивший из небогатой семьи, некоторое время работал подмастерьем часовщика (скорее всего, одного из наших волшебников, который действовал по соответствующей инструкции), а потом стал успешным – хоть и малообеспеченным – агентом по продаже земли, затем – еще более успешным коллекционером животных и растений. Ему никогда не удавалось примкнуть к верхушке среднего класса – даже после того, как его звезда взошла вместе с Дарвином.
Дарвин принадлежал к мелкой аристократии, его родители были состоятельными людьми, и ему действительно подошло бы стать младшим приходским священником и написать «Теологию видов». Другие сторонники эволюции – Оуэн (ошибочно принятый Дарвином за ее противника, потому что тот тщательно анализировал анатомические следствия идеи естественного отбора Дарвина/Уоллеса), Гексли, Спенсер, Кингсли – происходили из разных слоев общества. Мы уже убедились, что первое издание «Происхождения видов» не соответствовало потребностям рынка, и все экземпляры были распроданы на второе утро после публикации. Могло ли такое произойти в Индии XIX века? А в России – будь то при царе или после революции? В США? Возможно. Как и в немецкой части Пруссии. Произведений Диккенса, при всем их критическом отношении к существовавшим порядкам, с нетерпением ждали во всех слоях английского общества – а также в восточной части США.
В этом не было бы ничего необычного, если бы неоднородное общество включало разные группы, которые придерживались разных идей, соответствующих их философским и теологическим убеждениям. Однако то, что происходило и с Диккенсом, и с Дарвином, а позже и с Уэллсом, на самом деле являлось широким признанием их радикальных идей во всех этих неоднородных группах. Подобные альтернативные взгляды приветствовались во многих слоях. Причем сильнее, чем в каком-либо другом обществе, в котором неоднородность превратилась в правило. Благодаря основанию вечерних школ Просветительской ассоциацией рабочих (ПАР) рабочие клубы стали очагами сознательных дискуссий. Новые технические колледжи вместе с Британской ассоциацией содействия развитию науки помогали простым людям получать образование.
В некоторой степени это касалось и всех зарождающихся университетов, которые выросли в больших городах из филантропических дискуссионных групп. Эти учреждения, основанные в центрах всех промышленных городов Англии и располагавшиеся в зданиях из темно-красного кирпича, сильно отличались от университетов античности. Половина здания или здание через дорогу отводилось под публичную библиотеку – чего в то время не было ни в России, ни в Китае. Во всей викторианской Англии действовали тысячи подобных учреждений, которые открывали путь от ручного труда к настоящему ремесленничеству.
Настоящие университеты – в Оксфорде, Кембридже, Эдинбурге, Сент-Эндрюсе – следовали традициям путем классики, литературных и управленческих наук. Науки проникали в них постепенно – в основном это были теоретическая физика и астрофизика, для которых, равно как и для математики, требовались лишь мозги и классная доска. Практическими науками вроде геологии, палеонтологии, химии и зоологии занимались в темных и грязных лабораториях с многочисленной посудой и перегородками из темного дерева; ботаника держалась на душистых гербариях. Эти занятия имели гораздо более низкий статус по сравнению с математикой и философией, потому что ассоциировались с ручным трудом и грязью. Археология, впрочем, благодаря своим артефактам и связи с классическим миром, ценилась довольно высоко.
