– И я тоже. Мне редко удается встретиться с кем-то из друзей отца, ничего о них заранее не зная.
– Но, Эмили, ты знаешь Кэролайн, – поправил меня отец. – Ты читала о ней.
– Разве?
– Я не называл ее имени, но в моих сочинениях Кэролайн была десятилетней девочкой, с которой мы делили заброшенный дом на Греческой улице, когда я нищенствовал в Лондоне.
– Конечно! – воскликнула я. – Там еще говорилось о крысах, и это место врезалось мне в память. Вы с отцом спали под одной попоной.
– Если бы я не была тогда столь мала, это вогнало бы меня в краску, – ответила Кэролайн. – Но, как и сказал Томас, мне было всего десять, и сон рядом с ним казался вполне пристойным.
Она указала на решетку.
– Томас, мы не можем пообщаться без этого барьера между нами?
– Барьера? – Отец был в таком восторге, что лишь теперь, кажется, заметил преграду. Мы стояли у тех ворот, через которые экипажи отъезжали от дома лорда Палмерстона. Он повернулся к привратнику. – Будьте так любезны…
Когда створки ворот открылись и мы вышли наружу, отец снова всплеснул руками, радостно глядя на гостью:
– Похоже, ты выросла, а я остался все того же размера. Что же ты делала все эти годы, Кэролайн? Откуда, во имя Создателя, ты узнала, где меня найти?
– Для меня было полной неожиданностью узнать, что ты живешь в двух шагах от моего дома, – ответила Кэролайн.
– В двух шагах? Не понимаю.
Она указала налево, в сторону Гайд-парка:
– Я живу на Парк-лейн.
Мы с отцом чуть было не раскрыли рты от изумления.
– Да, Томас, я преуспела в жизни. Больше никакого сна под попоной, никакой крысиной возни в заброшенном доме.
– Ты удачно вышла замуж? – спросил отец.
– Очень удачно. А о том, где вы остановились, мне сказал один из знакомых. Хозяин этого дома.
– Лорд Палмерстон?
– Я ведь уже говорила, что преуспела в жизни.
Неожиданно наше внимание привлекли крики с улицы. Мальчишка, продававший газеты, размахивал свежим номером и орал во всю глотку:
– Первое убийство в поезде!
Люди толпились вокруг него, раскупая экземпляры так быстро, что он едва успевал собирать за них деньги.
– Зверское убийство уважаемого адвоката! Преступник скрылся!
Кэролайн мрачно слушала крики разносчика газет.
Словно представив себе страшную сцену убийства, она обернулась к нам и произнесла:
– Я читала, что вы ехали в соседнем купе. Слава богу, никто из вас не пострадал. Томас, ты не хочешь развеяться? – Она схватилась за края раздувшегося от ветра плаща. – Я бы не прочь посидеть где-нибудь в более теплом месте. Мы встретились спустя полвека, так давай отпразднуем это.
К моей радости, Кэролайн отвела нас в тот же новый ресторанчик в Сохо, где мы с Шоном и Джозефом надеялись приятно провести время два дня назад.
– Все говорят, что еда здесь замечательная. А посмотрите на эти цветные стеклышки в лампах! – Кэролайн восхищалась всем, словно ребенок.
Никто, казалось, не заметил моей немодной одежды или небольшого роста отца. Посетители были слишком заняты, обсуждая убийство в поезде.
– Мало того что приходится беспокоиться из-за столкновений и крушений, – жаловался какой-то мужчина, – так теперь еще и попутчиков придется бояться.
– Мне говорили, что поезда сегодня утром шли почти пустые, – сокрушался его приятель. – Хорошо, что биржа не работает по выходным, иначе цена на мои железнодорожные акции упала бы еще ниже.
Как и крики газетчика, этот разговор чем-то встревожил Кэролайн. Когда она опять обратила внимание на нас, ей понадобилось время, чтобы вернуться в благодушное настроение.
– Чай для всех, – велела она официанту. – Тебе что-нибудь посолиднее, Томас?
– Что-нибудь сладкое.
– Принесите нам десерты, – попросила Кэролайн. – А вам, Эмили?
– Что ж, это место славится стейками. – Я старалась говорить непринужденно. – И я не могу уйти, не отведав отбивную, не так ли?
Вынужденное гостеприимство лорда Палмерстона могло закончиться со дня на день. Поэтому я научилась есть про запас, когда выпадала такая возможность, особенно если угощение было бесплатным.
– Да, отбивную, зелень, отварной картофель и капусту, – сказала я небрежно. – Да, и почему бы вам не принести немного сыра и хлеба с маслом?
– Действительно, – ответил официант, выражение его лица не оставило никаких сомнений в том, что он услышал, как урчит мой живот.
Брови отца блестели от пота. Он сжимал руки, чтобы унять дрожь.
– Томас, если чувствуешь, что тебе нужно выпить лауданума, пожалуйста, не стесняйся меня, – сказала Кэролайн. – Ты выглядишь, словно заболел тифом. Но я подозреваю, что это болезнь иного сорта.
– Ты не будешь возражать? – спросил отец.
– Я не в первый раз вижу, как кто-то пьет лауданум, – ответила Кэролайн.
Официант принес чай, хлеб и печенье. Пока я наливала отцу чай, он незаметно вынул из кармана сюртука бутылочку и добавил немного рубиновой жидкости в дымящуюся чашку.
Его правая рука дрожала, когда он подносил напиток к губам. Он подул на горячий чай и сделал глубокий глоток. Подождал и снова выпил. Тонкая пленка пота на лбу, казалось, втянулась обратно под кожу.
– Томас, прости мне мое любопытство, но сколько настойки ты выпиваешь в день? – спросила Кэролайн.
– Слишком много.
– Подражаешь Чаттертону?
Отец не ответил.
Кэролайн посмотрела на меня:
– Как вы наверняка знаете из «Исповеди» вашего отца, в юности он посещал школу, директор которой издевался над ним. Томас умолял свою мать отправить его в иное учебное заведение, но она отказывалась верить этим жалобам. В конце концов он сбежал в Лондон.
Я кивнула.
– Но в книге не написано, что одной из причин, почему ваш отец выбрал Лондон, было его увлечение поэзией Томаса Чаттертона, который тоже приехал в Лондон в семнадцать лет. То, что у них с поэтом одно и то же имя, лишь подстегнуло интерес вашего отца. На самом деле он хотел стать таким же известным, как юный гений.
Я с тревогой вспомнила о печальной судьбе поэта. Выросший в бедности со своей матерью и сестрой, Чаттертон восхищался историями о средневековых рыцарях. Блуждая в окрестностях церкви, он обнаружил старые пергаменты пятнадцатого века и воображал те древние времена, пока сочинял свои собственные стихи. Приписав стихи Томасу Роули, чье имя он видел в одном из свитков, Чаттертон убедил богатых покровителей, что этим творениям сотни лет. Как только ему исполнилось семнадцать, он отправился в Лондон, чтобы снискать славу и богатство. Всего лишь четыре месяца спустя, раздавленный городом, он отравился. Почти все великие поэты последующих поколений – Вордсворт, Кольридж, Китс и Шелли – идеализировали его как непризнанного гения, который страдал и умер за свое искусство.
