– Двойной бренди, – говорит он бармену.
– А у вас благородный акцент, – обращаюсь к нему я.
Он оборачивается и глядит на меня так, как глядят только педерасты: эти мягкие рыбьи губки, эти мертвые девчоночьи глаза. Меня прямо воротит от того, как он оглядывает меня сверху донизу, будто я траханый кусок мяса.
– Не будем обо мне. Поговорим лучше про тебя. Выпьешь?
– Ладно. Виски, пожалуйста.
– Ну, теперь я должен спросить тебя, часто ли ты сюда ходишь или что-нибудь настолько же малозначимое, – с улыбкой говорит он.
Сука, старый педераст.
– В первый раз, – говорю ему я. – Если честно, мне уже давно хотелось… понимаете, простите, что об этом заговорил, но я подумал, что вы, уже не такой молодой человек, будете осторожней других. У меня жена и ребенок, и мне не хочется, чтобы они узнали, что я ходил в такое место… понимаете.
Он поднимает свою мерзкую руку, наманикюренные ногти, ладонью вверх, останавливая меня.
– Думаю, у нас происходит то, что наши друзья-экономисты обозначили бы как взаимное совпадение желаний.
– Что происходит?
– Мне кажется, нам обоим хочется неплохо поразвлечься, но тихо и так, чтобы никому об этом не стало известно.
– Никому не известно… да. Именно этого мне и хотелось бы. И неплохо поразвлечься, конечно. Как раз то, что надо.
– Давай-ка уйдем из этой зловонной ямы, – вдруг предлагает он мне, – у меня от этого места мурашки идут по коже.
Меня так и подмывает сказать ему на это, что а фигли, если ты сам педераст-извращенец, но я помалкиваю, и мы выходим. Саманта уже, наверное, ждет в сарае, я дал ей ключи.
На минуту мне кажется, что этот старикан-панталонник не захочет ехать в какой-то ремонтный сарай на самом краю Ист-Энда, но его это как раз и возбуждает, похотливую суку. Посмотрим, как его возбудит это через пару минут.
Садимся в мою тачку, и, пока мы молча катимся, я иногда смотрю на это морщинистое черепашье лицо в зеркало заднего вида; оно напоминает мне мультяшного героя – черепашку Тушу; и я думаю о том, что Саманта просто использует меня и что я веду себя как большая нюня, но это и не важно, потому что если чувствуешь к человеку такое, что я чувствую к ней, то что угодно для него сделаешь, что, блядьнахуй, угодно, и все тут, и я, сука, отправлю-таки этого ублюдка в мир иной, нахуй, в преисподнюю для извращенцев и пидоров…
В ремзоне
У меня в кассетнике стоит ABC, как раз на «Всем сердцем»
[13], от которой мне так грустно становится, учитывая мои собственные обстоятельства. Я готов расплакаться, как девчонка, и чувствую, что от меня от самого повеяло голубизной, потому что этот пидор вдруг спрашивает меня:
– Все в порядке?
Но мы уже приехали. Я глушу мотор.
– Да-да… знаешь… у тебя уже такой опыт, наверно. А я все-таки стесняюсь немного. Ну и то, что мы сейчас с тобой этим займемся, ведь не значит, что мы своих не любим, правда…
Сука-извращенец кладет мне руку на плечо.
– Не беспокойся. Ты просто немного взволнован. Пойдем, – говорит он, вылезая из машины, – мы уже слишком далеко зашли, чтобы теперь поворачивать назад.
Да, он, конечно, прав. Я тоже выбираюсь наружу и подхожу к воротам. Открываю навесной замок, распахиваю створки. Когда мы оба заходим, я закрываю их обратно и веду его к боксу.
Саманта врубает свет, я хватаю одной рукой эту черепашку-ниндзя за костлявое сухое горло и сильно бью его по роже другой рукой, сжатой в кулак. Это то, что мой старик называл поцелуем из Глазго. Потом стряхиваю его на пол и пизжу ногой по яйцам.
Саманта тут же подбегает и исполняет что-то типа танца, взмахивая своими обрезанными крылышками, как в пинбол-машине, радуясь, как дитя, и кричит:
– Ты взял его, Дейв! Взял мерзавца! Он теперь наш! – Она бьет его ногой в живот. – Стёрджес! Ты обвиняешься в преступлениях! Считаешь ли ты себя, нахуй, виновным?! – вопит она и склоняется над подонком.
– Кто вы такие… у меня есть деньги… я могу достать много денег… – стонет в ответ хитрый ублюдок.
Саманта глядит на него, будто он ебнутый какой.
– ДЕНЬГИ-И-И… – визжит она, – НЕ НУЖНЫ МНЕ ТВОИ ГРЕБАНЫЕ ДЕНЬГИ-И-И… что мне делать с трахаными деньгами! Мне нужен ты! Ты для меня важнее любых траханых денег на земле! Ты ведь наверняка даже не мечтал, что доживешь до того, чтобы тебе такое когда-нибудь говорили, правда, а?
Я запираю ворота на замок и цепочку, потом возвращаюсь черным ходом и закрываю дверь офиса на задвижку. Саманта все издевается над нашим педрилой, а он умоляет ее о пощаде, как огромная баба.
Она кивает мне, я поднимаю и тащу мудилу к большому столу. С его мерзостной рожи стекает кровь вперемешку с соплями, он причитает, как старуха, не может принять свою кару как мужчина. Но я другого от этого яйцелиза и не ожидал.
Кладу его на стол лицом вниз. Мимоходом вдруг замечаю, как выражение лица его странным образом меняется, должно быть, он думает, что я и в самом деле сейчас засажу ему в задницу поглубже… будто он нам для этого понадобился. Я привязываю его запястья куском электропровода к ножкам стола, а Саманта сидит верхом на его ногах, удерживая его, пока я не дошел до них.
Завожу бензопилу, Стёрджес начинает вопить, но тут до меня доходит посторонний звук – кто-то сильно стучит в двери. Это ебаные копы, и, судя по шуму, их там до фига.
Саманта кричит мне:
– Не пускай их, не пускай, бля.
Она пытается удержать пилу ступнями прямо над Стёрджесом, который уже ополоумел, пытаясь вырваться из своих пут. Этот замок долго не выдержит. Даже не знаю, что сделать, – тут я замечаю петли огромной алюминиевой щеколды: охуенно крепкие, но только без задвижки. Засовываю внутрь свою руку по самый локоть, так что он как раз получается напротив щели между дверью и стенкой. Я слышу дурацкий голос кого-то из мусоров через громкоговоритель, но не могу разобрать, что он бормочет, все, что я слышу, – это песня «Отравленная стрела»
[14], гремящая у меня в ушах. Потому что это она разбила мне мое ебаное сердце, она знала, как все будет, с самого начала.
Саманта уже добралась до него, я слышу, как жужжит пила, боль в руке становится почти невыносимой, этой рукой я уже никогда после этого не свалю миллуоллского Лионси, будто это сейчас имеет значение; я оборачиваюсь и кричу Саманте:
– Сделай ублюдка, Сэм! Давай, девочка! Сделай его!
Жужжанье пилы сменяется лязгом, когда лезвие врезается в плоть, чуть пониже плечевого сустава, кровь хлещет фонтаном, заливая бетонный пол бокса. Я представляю, какой бардак тут останется для старины Бала, который ему совсем не порадуется, но об этом сейчас даже смешно думать, потому что пила уже прошла через мясо Стёрджеса и вгрызается в самую кость. Саманта уперлась задницей в стол, с зажатой между ступнями пилой, и буквально отрывает орущему ублюдку руку… Боже, у нее такое же лицо, как когда я трахаю ее, и я вдруг слышу новый треск, на этот раз из меня самого, моя собственная долбаная рука, и мне так больно, что я сейчас отключусь, но, пока падаю, я успеваю заметить, как на меня глядит Саманта. Она что-то кричит, я ничего не слышу, но я знаю, я читаю по ее губам. Она вся в крови своего мерзавца, кровища повсюду, но она улыбается, как маленькая девочка, заигравшаяся в грязи, и я вижу, что она говорит: я люблю тебя… и я повторяю то же ей в ответ, и тут я вырубаюсь, но мне уже пофиг, потому что это самое крутое чувство в мире… вечно прячется судьба… но я нашел ее, потому что люблю и потому, что я сделал это для нее… искал повсюду… мусора мне теперь тоже пофиг, все кончено, но мне насрать… вечно пузыри пускаю…
