— Нет, представьте, не все! — воскликнул с новым азартом ученый.
— Как, в Австралии есть что-нибудь еще более удивительное? — спросила заинтригованная леди Элен.
— Да, ее климат: он еще необычнее, чем все, что в нем растет и живет.
— Как? — раздалось со всех сторон.
— Я не говорю уж о том, как богат воздух Австралии кислородом и беден азотом, не говорю об отсутствии влажных ветров вследствие того, что пассаты дуют параллельно побережью; и о том, что большинство болезней, начиная от тифа и кончая корью и разными хроническими болезнями, здесь неизвестны…
— Однако это немалое преимущество, — заметил Гленарван.
— Без сомнения, но, повторяю, я не это имею в виду, — ответил Паганель. — Здесь климат обладает свойством… прямо — таки неправдоподобным…
— Каким же? — спросил Джон Манглс.
— Вы ни за что мне не поверите…
— Поверим! — воскликнули заинтересованные слушатели.
— Так вот, он…
— Ну, что же?
— … благотворно действует на нравственность!
— На нравственность?
— Да, — с убеждением ответил ученый. — Он благотворно действует на нравственность. В Австралии металлы не ржавеют на воздухе, то же происходит и с людьми. Сухой и чистый воздух здесь быстро все выбеливает: и белье и души. В Англии подметили это свойство здешнего климата, почему и решили ссылать сюда людей для исправления.
— Как, в самом деле такое влияние чувствуется? — спросила леди Гленарван.
— Да, и на животных и на людях.
— Вы не шутите, господин Паганель?
— Нет, не шучу. Австралийские лошади и рогатый скот поразительно послушны. Вы сами в этом убедитесь.
— Не может быть!
— Но тем не менее это так. Преступники, переселенные в эту живительную, оздоровляющую атмосферу, через несколько лет духовно перерождаются. Это известно филантропам. В Австралии все люди делаются лучше.
— Но тогда каким же станете вы, господин Паганель, в этой благодатной стране, — вы, и без того такой хороший? — улыбаясь, сказала леди Элен.
— Стану превосходным, просто превосходным! — ответил географ.
Глава X
РЕКА УИММЕРА
На следующий день, 24 декабря, двинулись в путь на заре. Уже чувствовался зной, но терпимый. Дорога была почти ровной — и удобной для лошадей. Пролегала она по довольно редкому лесу. Вечером, после целого дня езды, отряд сделал привал на берегу озера Бланш
[98]
с солоноватой и непригодной для питья водой.
Жак Паганель принужден был согласиться, что это озеро не более бело, чем Черное море черно, Красное море красно, Желтая река желта, а Голубые горы голубого цвета. Впрочем, из профессионального самолюбия географ попытался было спорить, но его доводы не имели успеха.
Мистер Олбинет с обычной для него аккуратностью приготовил и подал ужин. Затем путешественники — одни в повозке, другие в палатке — быстро уснули, невзирая на жалобный вой динго, этих австралийских шакалов.
За озером Бланш раскинулась чудесная равнина, вся пестревшая хризантемами. Проснувшись на следующее утро, Гленарван и его спутники пришли в восторг от представшей перед их взором великолепной картины.
Снова двинулись в путь. Местность была ровная, только вдали виднелось несколько пригорков. Всюду до самого горизонта зеленела и алела цветами беспредельная равнина. Голубые цветы мелколистного льна красиво сочетались с ярко-красными цветами медвежьих когтей. Солончаковую почву густо покрывали серо-зеленые и красноватые цветы серебрянки, лебеды, свекловичника. Растения эти очень полезны, так как из их золы путем промывания добывается отличная сода. Паганель, который, очутившись среди цветов, сейчас же сделался ботаником, принялся называть все эти разновидности растений и, верный своему пристрастию к цифрам, не упустил случая сообщить, что австралийская флора включает четыре тысячи двести видов растений, принадлежащих к ста двадцати семействам.
Быстро проехали еще с десяток миль, и вот повозка катится среди рощиц высоких акаций, мимоз и белых камедных деревьев с их разнообразными цветами. Растительное царство этих равнин, богатых источниками, благодарно воздавало ароматами и цветами за теплые лучи, которые изливало на него дневное светило. Зато царство животных представлено было более скупо. Лишь кое-где бродили по равнине эму, приблизиться к которым оказалось невозможным. Майору все же удалось подстрелить одну из очень редких и уже исчезающих птиц. Это был ябиру — гигантский аист английских колонистов. Ростом он был пяти футов, а клюв его, черный, широкий, конической формы, очень заостренный на конце, имел восемнадцать дюймов длины. Лилово-пурпурная окраска его головы составляла резкий контраст с лоснящейся зеленой шеей, блестящей белой грудью и ярко — красными длинными ногами. Казалось, что природа употребила все цвета радуги на оперение ябиру.
Путешественники залюбовались птицей, и майор был бы, конечно, героем дня, если бы юный Роберт, проехав несколько миль дальше, не встретил и не подстрелил бесстрашно какое-то бесформенное животное — нечто среднее между ежом и муравьедом, напоминавшее недоразвитое допотопное существо. Из его сомкнутой пасти висел длинный, растягивавшийся липкий язык, которым это животное вылавливало муравьев — свою главную пищу.
— Это ехидна, — объяснил Паганель. — Случалось ли вам когда-либо видеть подобное животное?
— Она отвратительна! — отозвался Гленарван.
— Отвратительна, но интересна, — заметил Паганель. — К тому же она встречается только в Австралии. В другой части света ее не найти.
Понятно, Паганелю захотелось взять мерзкую ехидну с собой, и он решил положить ее в багажное отделение, но тут мистер Олбинет запротестовал с таким негодованием, что ученый должен был отказаться от мысли сохранить для науки этого представителя австралийской фауны.
В этот день путешественники достигли 141°30′ долготы. До сих пор им в пути встречалось мало колонистов и скваттеров. Местность казалась пустынной. Туземцев совсем не было видно, так как дикие племена кочуют севернее, по бесконечным пустыням, орошаемым притоками Дарлинга и Муррея.
Отряду Гленарвана встретилось интересное зрелище: одно из тех колоссальных стад, которые предприимчивые торговцы пригоняют с восточных гор в провинции Виктория и Южная Австралия. Около четырех часов пополудни Джон Манглс указал своим спутникам на огромный столб пыли, поднимавшийся в трех милях впереди. Никто не мог догадаться, что означало это явление. Паганель склонен был видеть в нем какой-нибудь метеор, и пылкая фантазия ученого уже подыскивала естественное объяснение, но Айртон, не дав географу углубиться в область догадок, заявил, что пыль эту поднимает двигающееся стадо.
