– Видишь, – говорит Епифаний, – Андрей ничего не забывает!
На стоянках, как водится, у христиан свои общие трапезы, а у язычников – свои. Христианские трапезы теперь более многолюдны, чем прежде, хотя язычников по-прежнему больше, чем христиан. Новообращенные кияне дружно молятся все вместе во главе с епископом Михаилом перед трапезой и после нее. Поляне, русы и варяги иногда спотыкаются на том или ином слове, но это случается все реже.
Во время идольских жертвоприношений некрещеной части дружины епископ Михаил Сирин хмурится, но ничего не говорит, только старается не смотреть в сторону нечестивцев. В нем нет отеческой терпимости Константина Философа. Что ж, и кровный Константинов брат Мефодий сильно отличается от младшего брата, он мрачнел, видя языческие непотребства, однако никогда не мешал проявлениям братней кротости, признавая, как видно, ее силу.
Обычно же лицо епископа Михаила выражает важность и спокойствие, на нем появляется легкое напряжение, лишь когда он слушает неродную ему словеньскую речь. Он выходец из Сирии, отсюда у него и прозвище Сирин. Справедливости ради следует сказать, что епископ Михаил неплохо изучил словеньскую речь, живя в одном из владений Византийского царства, где преобладает словеньское население. Несомненно, это очень поможет ему, когда он приступит к исполнению того дела, ради которого плывет в далекую и опасную страну.
Глава тридцать вторая
ВОЗМЕЗДИЕ
В тот же день, когда выловили распоротый мешок с камнем, князья Оскольд и Дир вынесли рабам-убийцам приговор: конюхов Костыгу и Карка обезглавить, а головы их на шестах выставить на всеобщее обозрение. Княгиню Потвору решено было с позором отправить к отцу в Искоростень, оставив привезенное ею некогда имущество за князьями Оскольдом и Диром в качестве виры
[192] за два убийства.
Сказано – сделано. Головы несчастных убийц возвышаются на шестах на стене Печерьского города, в том месте, где они сбросили со стены завязанную в мешок Ваду. Головы видны издалека, человек с острым зрением может разглядеть их с любой Киевской горы. К ним уже слетелись иссиня-черные вороны и, как водится, прежде всего принялись выклевывать глаза – каждый знает, что это их любимое лакомство.
А княгиня Потвора скачет лесными дорогами в родной Искоростень. Ее сопровождает небольшая, но сильная дружина, чтобы оберечь от диких зверей и разбойников, а также на случай, если кто-нибудь захочет отомстить ей за княжну Ваду. Опозорившая себя княгиня Потвора должна быть доставлена к своему отцу, древлянскому князю, в целости и сохранности.
Кияне от души радуются тому, что Вады в мешке не оказалось: появилась надежда, что она жива. Но теперь их умы поглощены вопросом: как смогла выбраться Вада из мешка после утопления и куда девалась после спасения? И, если спаслась, почему не объявляется?
Все помнят рассказ Костыги и Карка о том, как ей забивали рот паклей и связывали руки, многие кияне трогали узел на мешке, извлеченном из Днепра, он затянут так, что его не скоро развяжешь. Не менее крепко Карк связал, надо думать, и Вадины руки…
Большинство киян склоняются к тому, что освободиться от уз Ваде помогли добрые духи, те, которые помогали ей врачевать. Они и распороли мешок, чтобы она могла выбраться из него, и дали ей приют – не возвращаться же в Печерьско, где ее хотят погубить. Все это звучит убедительно. Непонятно только, почему она до сих пор не объявляется, ведь Костыги и Карка больше нет, а княгиня Потвора далеко…
– Видишь, видишь, – взволнованно говорит Кукша Шульге, – я был прав, когда не верил, что Вада умерла! В мешке-то ее не оказалось!
Друзья вернулись из Корсуня с епископом Михаилом и причтом несколько дней спустя после казни, когда на месте глаз у Костыги и Карка уже зияли черные дыры… Оба юных дружинника не раз видели смерть вблизи, но смотреть на мертвые головы все равно страшно. Однако трудно и не смотреть… Вот и сейчас – они разговаривают, а сами нет-нет да и взглядывают на почерневшие головы…
– Может быть, – говорит Шульга, – она утонула, уже выбравшись из мешка? Не хватило дыхания, сил?.. Ведь тонут же некоторые и без всякого мешка…
– Нет, нет, – горячо возражает Кукша, – Вада не могла утонуть! Она плавает, как русалка! Мы скоро увидим ее!
– Но куда же она девалась? – недоумевает Шульга.
Глава тридцать третья
ЕПИСКОП МИХАИЛ СИРИН
Красивое смуглое лицо, кудрявая седеющая борода, неизменное важное спокойствие – епископ Михаил Сирин сразу покорил сердца многих киян, особенно киянок. Величаво шествующий по Киеву, он производит на каждого, кто его видит, неизгладимое впечатление. Епископ Михаил – человек какого-то совсем иного мира. Его важность и спокойствие совсем не то, что важность и спокойствие князя Оскольда.
Можно ли представить себе, чтобы доблестный князь, один, без вооруженного до зубов войска, шествовал вот так спокойно и важно по чужой земле, где каждый встречный, возможно, видит в нем заклятого врага? Нельзя и помыслить такого? То-то!
Епископ же Михаил Сирин ходит по Киеву без всякого войска, с одним лишь архиерейским посохом, и никто не прочтет в его лице тревоги или хотя бы легкого опасения. Ему и в голову не приходит попросить у князей себе охраны. Мало кто понимает, что для епископа Михаила Сирина любая земля, все равно что ладонь Господня, и с ним не может случиться ничего такого, что было бы противно Божией воле, а Божия воля всегда благо.
Некоторые наблюдательные кияне, сравнивая князя Оскольда с епископом Михаилом, отмечают, что князь Оскольд, о чем бы ни говорил, прежде всего говорит о себе, а епископ Михаил Сирин в своих речах себя вовсе никогда не поминает.
Иная киянка, соблазнительная лицом и телом, уверенная в своих чарах, скоро убеждается, что епископ Михаил Сирин не совсем такой муж, как знакомые ей киевские мужи, и единственный путь, чтобы хоть как-то остаться вблизи него, не быть бесповоротно отторгнутой, – это сочетаться с Иисусом Христом, принять Святое Крещение. Тогда, по крайней мере, не окажешься в обидном и безнадежном отчуждении от чего-то важного и небывалого, к чему причастен епископ Михаил.
И с каждым днем все больше киевских женщин и девушек являются с просьбой приобщить их ко Христову учению. Епископ Михаил строг, временами даже суров, когда знакомит их с основами Христова учения, не сулит им райского блаженства на земле – пусть не надеются, даже если и пройдут обряд Крещения! Он терпеливо объясняет, что и в Царстве Небесном праведников ждет совсем не то блаженство, которое, возможно, грезится некоторым из них. Он не боится строгостью и суровостью отпугнуть неискушенных, непривычных к размышлению киянок – сказано же: «Много званых, да мало избранных!»
Когда он читает проповедь своим густым низким голосом, похожим на черный барахат, который иногда привозят из походов киевские мужи, никто из слушающих не может оторваться от его лица, выскользнуть из-под обаяния его завораживающего голоса. И слова, которые только что были недоступны разуму вчерашнего идолопоклонника, вдруг наполняются прекрасным высоким значением.
