Драка – это чепуха. Рябого интересует другое. Из ближнего угла долетает подозрительный разговор и Рябой навостряет уши. Какой-то не в меру захмелевший посетитель доверительно сообщает собутыльникам:
– Слыхали, Пьяница-то до чего додумался? Размалюет себе рожу, переоденется и с толпой бездельников слоняется по городу! Напьются и избивают кого ни попадя! И это царь! Слыханное ли дело!
Один из его товарищей, тот, что потрезвее, пугливо озирается и пробует переменить разговор:
– Говорят, во Фракии опять ничего не уродится. Все как есть сгорело!
Но пьяный не унимается, он перебивает своего товарища:
– Нет, что бы там ни говорили про его отца, но Феофил
[69] действительно был царь! Покойник тоже переодевался и ходил по городу, но зачем? Он самолично блюл справедливость, следил, чтобы торговцы не вздували цен, не обманывали бедняков! А этот что?
Ему кажется, что он говорит тихо, но на самом деле он почти кричит. Наиболее трезвый из собутыльников пытается утихомирить не в меру разговорившегося товарища.
– Тише ты! – шипит он и опасливо оглядывается на Рябого.
Рябой делает вид, что поглощен вылавливанием мухи из чаши с вином и не слышит разговора. Ему известен болтливый посетитель, он здешний, из завсегдатаев, его не надо выслеживать, узнавать, где живет. Нужно лишь запомнить лица собутыльников. Потом Рябой сообщит об участниках предосудительного разговора Мустафе, на котором, как на всех кабатчиках, лежит обязанность осведомлять власти о настроениях среди посетителей.
Во втором часу ночи
[70], как велит градской эпарх, управитель Царьграда, гостеприимный Мустафа закрывает заведение. Посетители неохотно покидают подвал, некоторых Рябому приходится подталкивать к выходу. Наконец кабак пустеет, и Мустафа запирает дверь на засов. Он гасит лишние светильники, оставляя один огарок сальной свечи. Рябой рассказывает Мустафе о посетителе, произносившем опасные речи.
– Который? – спрашивает Мустафа. – Рубец на висок? Феофан зовут? Хорошо, дорогой! Он у меня уже есть заметка.
Мустафа давно живет в Царьграде, но чисто говорить по-гречески так и не выучился.
– Кто слушал, запомнил? – продолжает он.
– Уж не без того! – отвечает Рябой и в свою очередь задает вопрос:
– А как дела с тем, который болтал, что-де его царственность законопатила в монастырь свою мать и сестер?
– А! – улыбается Мустафа. – Он уже площадь Пелагий
[71], дорогой!
Но вот друзья переходят к делам более насущным.
– Что даешь, дорогой? – спрашивает Мустафа.
– Нынче бедновато, – отвечает Рябой и достает из сумы плащ Андрея Блаженного.
Кабатчик долго щупает плащ, подносит ближе к свету.
– Почем хочешь, дорогой?
Рябой набирает в грудь побольше воздуху и говорит, махнув рукой:
– Ладно уж, чего там! Давай два милиарисия
[72], чтобы не торговаться, и делу конец!
Мустафа присвистывает и изумленно поднимает брови:
– Два милиарисий за этот старье? Крест на тебе нет!
– Ну, а какова твоя цена? – осторожно спрашивает Рябой. Он, не отрываясь, глядит на Мустафу.
– Ешь мой кровь, забирай двадцать обол!
– Ишь ты какой добрый! Да за двадцать оболов я лучше сам изношу!
– Износи, дорогой! – улыбается Мустафа.
– Ну уж ладно, – примирительно говорит Рябой, – давай полтора милиарисия, и по рукам!
– Совсем с ума сошел! – восклицает Мустафа. – Получай милиарисий, отдавай плащ! Не хочешь, получай плащ, отдавай милиарисий.
Рябой соглашается на милиарисий, Мустафа снова щупает плащ, протягивает Рябому серебряную монету и весело говорит:
– Баба приходит кричать: Мустафа – упырь! Опять придет кричать, скажу: зачем Мустафа – упырь? Рябой – упырь, Мустафа не упырь!
В дверь стучат: тук, тук, тук-тук-тук, тук, тук, тук-тук-тук… Это условный стук. Рябой идет к двери и отодвигает засов. Входит Кукша. Рябой оттопыривает край Кукшиной сумы, запускает в нее руку, выкладывает на стол шелковый женский покров и мягкие, расшитые золотом сарацинские туфли. Еще он достает из Кукшиной сумы небольшую, туго набитую деньгами мошницу, но ее на стол не кладет, а сразу прячет. Рябой доволен: его раб не зря прожил день.
Видно, что Кукша здесь не в первый раз, он, не спрашивая, идет к затухающему очагу, над которым висит лоснящийся от сажи котел. В котле еще слышно ленивое бульканье. Кукша накладывает себе полную глиняную миску густой бобовой похлебки и, обжигаясь, жадно ест.
Рябой не морит Кукшу голодом – не потому, что у него доброе сердце или он хорошо усвоил евангельские поучения о любви к ближнему. Просто его слуге, чтобы исправно служить, необходима сила и проворство, а от голода, как известно, человек слабеет и становится вялым.
До сих пор Рябой сам занимался воровством, прирабатывая к подаянию. Теперь у него совсем другая жизнь. Зачем ему воровать? За это могут избить или, еще хуже, бросить в темницу. Теперь для него ворует беглый скифский раб. Дело чистое. Немой, надо думать, не скоро попадется – больше всего на свете он боится угодить в лапы к стражникам. А когда он все-таки попадется, это ничем не грозит Рябому. Какое отношение имеет почтенный царьградский нищий к беглому скифскому рабу? Да мало ли их тут в Царьграде скрывается от своих хозяев и от правосудия!
Раб оказался ловок и сметлив. Пришлось, конечно, дать ему несколько уроков. Иногда Рябой поощряет его намеками: если-де Немой будет стараться приносить побольше добычи, то Рябой со временем позаботится о благоприятных переменах в его судьбе.
Да, воровать Рябому теперь незачем. Он мог бы и не валяться больше на паперти, но на это он не пойдет – шутка ли каждый день терять сотню оболов! У Рябого есть давняя мечта: накопить достаточно денег, купить возле города усадьбу с домом и виноградником, жениться и зажить уважаемым человеком. Особенно его привлекает мысль завести у себя в саду павлинов. Он считает, что всякий настоящий богач непременно должен держать павлинов. Иногда Рябой, подвыпив, делится своими мечтами с другом кабатчиком, но тот только посмеивается над ним:
– Не надо павлин – голос дурной и денег стоит. Лучше соловей – голос приятный и поет задаром!
