– Хочешь посмотреть?
– Да!
Они идут вниз по течению береговой кромкой, потом поднимаются зеленым логом, на дне которого видно русло пересохшего ручья. Вада рассказывает:
– Живут те христиане в пещере. В любую жару ходят в глухих темных одежах, всегда с покрытыми головами…
Вада с Кукшей продираются сквозь кустарник, идут по сосновому бору, спускаются в овраг. Внезапно темнеет, пахнуло прохладой и сыростью.
– Хвала Перуну, – говорит Вада, взглянув на небо, – кажется, будет дождь!
В глубине оврага, где даже в засуху влажно, растут густые мохнатые ели с разлапистыми ветвями до самой земли, под такой елью никакой ливень не страшен. Кукша и Вада спускаются по склону и устраиваются под елью. Некоторое время они сидят молча, касаясь друг друга плечами. Кукша замирает от волнения, как на поминальном пиру, когда Вада вытерла губы о его плечо.
– Под елью хорошо, – говорит вдруг Вада, – но где-то здесь есть вход в пещеру. В Киеве много ничьих пещер.
Она встает, раздвигает ветки и осматривает склон. И верно: вскоре она показывает, что немного повыше, среди кустов, зияет отверстие. Вада и Кукша взбираются по склону и на коленях вползают в пещеру. Неизвестно когда и кем, пещера выдолблена в твердой, как камень, глине.
Ход расширяется, становится выше, можно даже идти, не пригибая голову. Под ногами валяются кости, может быть, человеческие, тесаный камень с отверстием, похожий на топор, продолговатые заостренные камешки, скорее всего наконечники для стрел.
Кукша идет в глубь пещеры, Вада за ним, однако с каждым шагом свет становится все слабее, а впереди густеет непроглядная тьма. Кукша пробует идти на ощупь, Вада отговаривает его и скоро он оставляет свои попытки.
– Надо прийти сюда со смоляным светочем, – говорит он, – и посмотреть, что там дальше.
– Не советую, – отзывается Вада, – в пещерах много разных ходов, никто не знает, куда они ведут. Иные искали клады, заплутали и больше уже не вышли на белый свет. Даже костей их не нашли…
Оба возвращаются ко входу, садятся и ждут дождя. Но надежда на дождь, как это часто бывает в засуху, не оправдывается. Туча уходит, быстро светлеет, в пещеру заглядывает солнце.
Выйдя из пещеры, Кукша с Вадой снова видят только синее небо с прозрачными белыми облачками, чуть приметной тропинкой они поднимаются по склону. Выше еловый лес переходит в сосновый, и вот они уже наверху. Наконец сосны становятся реже, перед ними опушка.
Еще ничего не видя, они слышат мерный сиплый свист, завершающийся непонятным звуком, как будто бьют по чему-то мягкому. И все это сопровождается неразборчивым бормотанием. Переходя от сосны к сосне, Кукша с Вадой приближаются к опушке и наконец видят, что на поляне вниз лицом лежит раздетый человек, по обе стороны от него стоят два длиннобородых монаха с пучками розог в руках и по очереди, словно молотят хлеб на току, хлещут ими лежащего, приговаривая при каждом ударе:
– Не твори чудес! Не твори чудес!
Спина у лежащего уже багровая, но он не издает ни звука. Кукша в смятении, он не раз слышал в Царьграде, что главная добродетель монаха – кротость, и вот у него на глазах монахи жестоко наказывают человека, вероятно, совсем юного, возможно, даже мальчика. Если бы не эта удивительная их приговорка, Кукша, наверно, уже бросился бы на защиту несчастного. Может быть, поняв Кукшины чувства, Вада хватает его за руку и, приложив палец к губам, тянет его вниз, к земле.
– Сиди тихо, – шепчет она, – эти христиане – могучие чародеи, с ними лучше не связываться! Поглядим-ка, что дальше будет!
Но дальше ничего особенного не происходит. Утомившись или сочтя свой урок исполненным, монахи перестают хлестать лежащего, выливают на него ведро воды, потом оба встают на колени, читают молитву, крестятся и кланяются. Кукша почти не разбирает слов. После молитвы один из монахов идет к расстеленным неподалеку холстам, на которых рассыпано зерно для просушки. Кукша замечает зерно только теперь.
Монах запускает руки в зерно, теребит его, пропускает между пальцами – проверяет, насколько оно влажно. Второй, тот, что обливал наказанного водой, подходит к несчастному, чтобы помочь ему встать. Наказанный, хотя и с трудом, встает сам, надевает длинную холщовую рубаху и подпоясывает ее веревкой.
Судя по одеянию, он не монах. У него нежное безбородое лицо и ясный детский взгляд. На его лице Кукша не замечает ни страдания, ни обиды. Да и на лице монаха, который только что сек его, нет и тени гнева или неприязни, как будто он всего лишь пыль из постели выбивал.
Еще двое, сидевшие на пнях и созерцавшие работу братьев, прежде не замеченные Кукшей и Вадой, встают, направляются к огромной сосне и один за другим уходят куда-то вниз. «Там, наверно, вход в их пещерную обитель!» – догадывается Кукша.
Ему хочется подойти к оставшимся и заговорить с ними. Но что он им скажет? Спросит, за что наказывали отрока? Объявит, что он тоже христианин? Вдруг Кукша замечает, что отрок смотрит в их сторону. Замечает это и Вада. Но видит ли он их – ведь они прячутся за деревьями?
– Довольно! – шепчет Вада. – Пойдем отсюда! Скорее!
И, схватив Кукшу за руку, поспешно тащит его в глубь леса, к оврагу, из которого они прийти сюда.
– Отчего ты так торопишься? – удивленно спрашивает Кукша, но не получает ответа, Вада только ускоряет шаг.
– Это не просто христиане, как ты, например, – отвечает Вада уже в овраге, – это жрецы вашего Бога, они могут порчу напустить!
– Что ты болтаешь? Какую такую порчу?
– Обыкновенную… будешь весь век горбатым ходить… а самый могучий чародей изо всех – это молодой, которого секли. Видел, небось, что он не чувствует боли?
Кукша не находится, что ответить. Он ведь и правда никогда не видел таких лиц у людей, которым больно. Вада, меж тем, продолжает:
– Один знатный муж именем Катун, из наших, из полян, однажды рассердился за что-то на этого молодого и замахнулся на него мечом. И что же? Думаешь, ударил? Как бы не так! Только замахнулся, а меч-то из руки у него и выпал! Стоит с поднятой десницей и ничего поделать не может – не опускается десница
[120], и хоть ты что! Так и ушел с поднятой рукой, а меч за ним товарищи унесли. Иные хотели было зарубить юного чародея, да поопаслись. А тот муж, Катун, долго маялся, по нескольку человек на руке у него висли, как на суку, – все без толку! Пока не надоумили догадливые люди попросить прощения у того молодого жреца. Пошел к христианским жрецам Катун, встречает его старик, он там у них за главного. Долго, говорит, ты не шел, однако еще не поздно делу помочь. Позвал молодого: натворил, говорит, теперь исправляй. Принялся молодой лечить полянина, мазал какой-то глиной, высохнет – соскоблит. И каждый раз какие-то свои христианские заклинания приговаривает. Несколько дней ходил Катун к нему в обитель. Изурочить-то скорое дело, не то, что вылечить… Однако с каждым днем все ниже рука опускалась, а на седьмой вернулась к ней прежняя влада. Но тут наслал молодой чародей на Катуна порчу почище прежней – уверовал полянин в христианского Бога! Катун теперь Христа пуще Перуна почитает! Каждую неделю посылает монахам хлебы и разные овощи, и садовые, и огородные, а мяса не посылает – мяса те чародеи не едят, видно, силу теряют от мяса… И объявил Катун по Киеву: «Кто обидит чернецов, будет иметь дело со мной!» Вишь, как опутали почтенного мужа своими чарами!
