Вада умолкает, а потом вдруг совсем не к месту выпаливает:
– Ненавижу Оскольда!
Кукша с удивлением глядит на нее.
Но Вада больше не говорит про Оскольда ни слова.
Глава седьмая
ПОСЛУШНИК
[121] ФАРМУФИЙ
По совету Оскольда Кукша каждый день объезжает Киев на любимом Вороном.
– Раз ты мой дружинник, – говорит Оскольд, – не мешает тебе знать все киевские холмы и овраги, все поселения и урочища, как свои пять пальцев. Мало ли, что может случиться… Приглядывайся, где можно укрыться в случае нужды, а где может укрыться враг. Ты, небось, уже заметил: не все нас в Киеве любят…
Кукшу долго уговаривать не надо: день-деньской скакать на добром коне – кому не любо! К тому же Кукша убедился, что после царьградской выучки он вовсе не такой хороший наездник, как ему мнилось. Теперь он старается, не спешиваясь, одолевать крутые спуски и подъемы, скакать над обрывами, прыгать в седло, не прибегая к стременам, и спрыгивать на скаку.
Однажды Кукша не спеша поднимается на холм и на вершине видит того самого отрока, которого недавно так нещадно секли монахи. Отрок стоит на коленях и молится. Перед ним крест из серого камня, вросший в землю почти по самое перекрестие. Крест изъеден временем, поверхность его напоминает губку в царьградской бане, только губка другого цвета – светлее.
Кукша останавливается поодаль от молящегося отрока, чтобы не потревожить его, даже не слезает с Вороного, только гладит коня по шее, чтобы стоял спокойно. Завершив молитву, отрок на коленях подползает к кресту, целует его, трижды осеняет себя крестным знамением и поднимается с колен.
Кукша, как принято, здоровается с ним, и отрок с кроткой и приветливой улыбкой отвечает ему. Он смотрит на Кукшу и не спешит уйти, словно понимает, что для встречного наездника он человек не совсем случайный и, может быть, наездник хочет заговорить с ним.
До этой встречи Кукше казалось, что если он увидит отрока, то сразу же спросит, за что его так немилосердно секли и почему произносили при этом такие удивительные слова. Но сейчас вопрос словно засох у него в горле. К тому же в улыбке отрока ему чудится что-то знакомое. Меж тем он твердо знает, что видит отрока всего второй раз в жизни, к тому же в первый раз смотрел на него издалека и отрок тогда не улыбался. Неожиданно для себя Кукша говорит:
– Я тоже христианин.
– Вот как? – отзывается отрок, и снова Кукша видит знакомую улыбку и силится вспомнить, откуда она ему знакома.
А отрок продолжает:
– Тогда ты, верно, знаешь, чей это крест?
– Нет, не знаю, – сокрушенно вздыхает Кукша.
– Я тебя прежде не видывал, – говорит отрок, – ты недавно в Киеве?
– Да, всего несколько дней, – отвечает Кукша и вдруг решается: – За что тебя намедни секли, там, на поляне? И уж больно чудно приговаривали?..
Отрок не выражает удивления, что кто-то посторонний знает про наказание, хотя на поляне, кроме монахов, никого не было, но отвечает уклончиво:
– Да так, пустяки…
– Хорошие пустяки! – восклицает Кукша. – Спина-то до сих пор, небось, болит? А все-таки, за что они тебя так?
– Ну, ладно, – нехотя говорит отрок, – скажу, коли спрашиваешь. Расстелили мы с братьями холсты на траве, рассыпали на холстах годовой запас хлеба, посушить. Обитель-то наша в пещере – зерно отсыревает немного. Ну, сушится оно, все слава Богу. Вдруг откуда ни возьмись туча, и прямо на нашу поляну идет. Благо бы стоящая, а то ведь засухи все равно не поправит, только хлеб нам намочит. Я испугался, руками на нее замахал: Господи, говорю, пронеси, не погуби нашего хлебушка! Господь и услышал, Он всегда слышит, если от сердца просишь. Туча разделилась надвое, одна половина на север пошла, другая – на юг. А наш хлебушко только тенью накрыло на несколько мгновений…
– А я-то думаю, куда вдруг туча подевалась, я там неподалеку был, в овраге. Ну, а потом?
– Что потом?
– Секли-то за что? Ведь не за то же, что хлеб от дождя уберег?
– За то самое и секли. Да ведь в засуху так бывает, явится туча, погрозит и ни с чем уйдет.
– А секли-то за что?
– А за то. Не успел, говорят, послушание начать, а туда же, чудеса творить! Рано, мол. Этак-то сызмала станешь чудеса творить, возомнишь о себе невесть что и душу свою погубишь. Гордыня, мол. И каждый раз секут.
– Теперь хоть понятно, почему они приговаривали: «Не твори чудес! Не твори чудес!» Так ты их часто творишь?
– Что творю?
– Да чудеса, что же еще!
– Какие там чудеса! Пустяки все это. Сам посуди, можно ли всуе просить Бога о чуде? Ведь то и вправду будет гордыня! Я только помощи прошу, когда никак своими силами не обойтись. А братья говорят: чудеса! И секут. Но я на них не сетую – они о моем же спасении радеют.
Отроку, видно, не очень приятно толковать о себе, и он круто переводит разговор на другое:
– Так знай, – говорит он, указывая на крест, – это крест Андрея Первозванного, первого Христова ученика. Он поставил его здесь восемь веков тому назад. Пришел сюда апостол не водой, а берегом. Переночевал у Днепра, а утром молвил ученикам: «Видите ли эти горы? Запомните: на них со временем воссияет благодать Божья и встанет город великий, и многие церкви воздвигнет Господь». Потом взошел святой Андрей на горы эти и благословил их, и поставил крест. Вот он перед тобой. И все, что сказал апостол Андрей, сбудется, и уже начинает сбываться – князья Оскольд и Дир отправились в Константинов город за корыстью многою, а воротились со светочем великой истины.
– Вспомнил! – вдруг восклицает Кукша и смущенно замолкает: он вспомнил, на чью улыбку похожа улыбка отрока.
– Что ты вспомнил? – спрашивает отрок. – Говори, я знаю, ты важное вспомнил.
– Знал я в Царьграде одного человека…
– Ты тоже в Константиновом городе побывал? Как же имя того человека?
– Андрей.
– Я так и думал. Блаженный?
– Да.
– Пресвятая Богородица! – Отрок осеняет себя крестным знамением. – Вот где истинные чудеса! Как твое имя?
– Кукша. В крещении Георгий.
– А я послушник Фармуфий. Прохожу послушание в Андреевой обители. Вот что, Георгий, сейчас мы отправимся в обитель – я должен немедленно показать братии человека, который знаком с Андреем Блаженным! Не отказывайся, прошу тебя!
Кукша не отказывается, он только предлагает Фармуфию сесть на коня позади него, на что Фармуфий возражает:
– Нет, лучше ты спешивайся, зачем мучить коня двойной ношей! Его можно вести в поводу.
