Возле Кукшиного изголовья Вада ставит горшочек с луговым медом и кладет серебряную греческую ложку. По ее словам, луговой мед – самый целебный, лучше гречишного или липового, потому что собран с разных цветов, в том числе и с лекарственных. Мед особенно полезен, если его есть серебряной ложкой. И еще она каждое утро заставляет Кукшу прямо в хлеву, как говорится, «из-под коровы», выпивать крынку парного, только что надоенного молока.
– К весенним кулачкам, – говорит она, – будешь могуч, как тур.
Сейчас в гриднице нет ни Шульги, ни Вады. Они вместе с самыми молодыми дружинниками и девушками из усадьбы колядуют. Вада – Коляда. Ее возят в санях в белой рубахе, надетой поверх зимней одежы. В гриднице только Дир и дружинники постарше. Некоторые из них осоловели от еды и питья и уже храпят на лавках.
Кукше тоже хотелось пойти с колядовщиками, но он не уверен, что колядование и ряжение – подходящее занятие для христианина. И так-то он постоянно грешит, ведь, живя среди язычников, невозможно блюсти во всей строгости правила христианского благочестия. Недаром и Оскольд жаловался, что трудно жить по-христиански среди язычников.
Правда, когда Оскольд это говорил, Кукша сразу подумал, что трудно и в Царьграде, среди христиан, оставаться безупречным христианином. Можно сказать так: где бы ты ни был, нелегко жить праведной жизнью в миру. Здесь, в языческом Киеве, несколько иноков спасаются в Андреевской обители, но и в христианском Царьграде многие ищут спасения в монастырях…
А что до Кукшиных грехов, его духовник игумен Стефан не все его грехи судит строго, он снисходителен, например, к вынужденному несоблюдению поста.
– Считай, – говорит игумен Стефан, – что ты в дороге. В дороге же прощается. Другое дело – заповеди. Но они известны. Не сотвори себе кумира, да не будет у тебя других богов, кроме Господа Бога твоего. Не поминай всуе имени Господа Бога твоего. Почитай отца с матерью. Возлюби ближнего твоего, как самого себя. Не убивай. Не твори прелюбодеяния. Не кради. Не лжесвидетельствуй. Не пожелай жены ближнего твоего, ни дома его, ни села его, ни раба его, ни вола его – ничего, что принадлежит ему.
Игумен Стефан разрешал Кукшины грехи с веселой кротостью, покуда Кукша не поведал ему о соблазне завладеть Оскольдовой властью. Тут голос игумена переменился и он заговорил с Кукшей весьма сурово: ведь Кукша нарушил последнюю заповедь, а отчасти и пятую – хоть на деле и не убивал, однако же убил в мыслях своих!
Кукшины благочестивые размышления прерывает шумное возвращение колядовщиков. Они вытряхивают на стол пироги, хлебцы, испеченные в виде быков, коров, свиней и птиц, куски сала и мяса, со смехом вспоминают забавные случаи, произошедшие во время колядования, и садятся пировать. Все киевские хозяева щедры, и худого на будущий год ждать не следует…
Меж тем дружинники постарше выжидательно смотрят на князя Дира. Дир – хороший, мудрый князь и храбрый воин, но не очень твердо помнит необходимые обряды. Что ж, ведь он, как ни говори, варяг! Зато есть люди, которые знают все, что нужно, они напоминают:
– Князь! Пора зажигать Перуново дерево!
Пора так пора… Князь Дир поднимается со своего почетного сиденья и выходит из гридницы. Дружинники отгребают уголье к концам продолговатого очага, так чтобы в средней части не осталось ни одного тлеющего уголька, и заливают то, что отгребли.
Возвращается Дир, неся на плече дубовый кряж. Кому доводилось таскать дубовые кряжи, тот знает, что они весьма тяжелы. Но никто не должен помогать Диру нести Перуново дерево: он – князь, он – хозяин, и Перуново дерево – его забота.
Дир опускает кряж в очаг на расчищенное место, а потом начинает вытирать из сухого дерева живой огонь, который иногда называют еще новым или святым. Дружинники тем временем обкладывают концы кряжа хворостом. Вытерев огонь и запалив бересту, Дир зажигает обе кучи хвороста. То же сейчас происходит по всему Киеву – всюду гасят очаги и печи и вытертым заново живым огнем зажигают Перуново дерево.
Перун – Дажьбожий брат и должен помочь брату выстоять против Мрака и Мороза. Нынче ночью князь Дир, как и все киевские хозяева, не уснет – будет следить, чтобы Перуново дерево не погасло. Ведь дерево по такому случаю нарочно берут сырое, чтобы оно не прогорело в одну ночь, надо растянуть горение хотя бы на седмицу, тогда Солнце окрепнет и за него уже будет не страшно. Однако сырое дерево легко может погаснуть, если не приглядывать, и тогда все пропало.
Жарко горит хворост, концы кряжа шипят, а все же мало-помалу загораются. Пирующие плещут на кряж масло и пиво – так вернее ждать доброго урожая на будущий год. Но вот ночь в союзе с хмелем понемногу одолевает пирующих, один за другим они откидываются от столов и засыпают. Девушки и женщины уходят к себе в женский дом, в гриднице остаются только спящие дружинники да Дир с Кукшей.
Князю Диру нынешней ночью спать не придется, поскольку на нем лежит обязанность поддерживать огонь в очаге. Время от времени он ломает ветки и бросает их в огонь. А Кукше не хочется спать, ему нравится сидеть просто так, глядя на огонь. Дир с Кукшей редко оказываются наедине, потому что живут врозь, редко им случается и беседовать.
С тех пор, как Кукша уплыл из Царьграда, его часто донимает одна загадка. Она пришла к нему и засела у него в голове, когда он подружился с Шульгой. И до сих пор он никак не может смириться с ее неразрешимостью.
С детства, как, наверно, все люди, он привык делить людей на добрых и злых. И на остальных, которые еще никак не проявили себя. Быть добрее Шульги, по его разумению, просто невозможно. Чем дольше он его знает, тем больше убеждается в этом. Но тот же добрый Шульга принимал участие в злодействах, которые творило Оскольдово и Дирово войско на подходе к Царьграду и вокруг Царьграда. Об упомянутых злодействах и слушать-то без содрогания нельзя!
Кукша никогда не спрашивает Шульгу о тех делах, у него просто язык не поворачивается… Да ведь и так ясно, что Шульга участвовал во всем этом, не мог не участвовать, если бы даже захотел уклониться. Он же был там на глазах у всех, вместе со всеми…
«Вот и Тюр, – думает Кукша, взглядывая сбоку на горбоносого чернобородого Дира, – морской разбойник, а добрый, даже Вада говорит, что он добрый. Как это так? А кровожадный Сван, который сначала рвался убить меня, – ведь потом он был добр ко мне… Выходит, и он добрый?»
Так они сидят и размышляют – Кукша молча, про себя, а Дир – вслух.
– Помню, когда-то, – тихо произносит Дир, – я мечтал уплыть вдвоем с тобой в Исландию, где нет конунгов и всяк волен жить, как хочет. Кроме рабов, разумеется… Но судьба распорядилась иначе. Теперь я сам конунг – Хаскульд решил, что так нужно. И опять я не волен жить по своему разумению. Ведь это одна видимость, что конунг свободнее других… А может, и в Исландии нет свободы?.. Может, нигде ее нет?..
На торце дубового кряжа вздуваются и лопаются пенные волдыри. Кукша с сочувственным любопытством следит за язычками пламени, которые стараются одержать верх над сырым деревом.
