Когда началась война, я знал уже одно: Кент мог бы быть прекраснейшим разведчиком для невоенного времени, а Макаров вообще не мог быть разведчиком, но в нем можно было быть уверенным — когда смерть глянет ему в глаза, он эту смерть примет.
Кент увлекался красивой жизнью. Раз зашли к нему, у него не было 27 комнат, как написал Перро, но было 7. Он распахнул шкаф, в шкафу 15 костюмов, стал хвалиться. Для актера, предположим, это было понятно. Я сказал: «Знаете что, сфотографируйте все это, будете вспоминать, что пришлось вам бросить в один прекрасный момент». Потом мне следователь на Лубянке сказал об этом, когда Кент с Паннвицем приехали в Москву, они имели девять больших чемоданов. Этот штрих человека, его склонностей. Потом был еще один штрих, которого я очень боялся, — он страшно влюбился в Барчу. Это было в какой-то степени до потери сознания. Я начал этого бояться. Чепуха, будто я хотел сблизиться с ней, чтобы узнать, изменяет ли она Аламо. Но я чувствовал, что их отношения будут мешать этому человеку. Эта женщина, ходили такие слухи, что первого мужа она отправила на тот свет, чтобы избавиться от него. Когда я отправил Кента в Марсель с возникшей угрозой и когда я сказал, ты уезжаешь один, Барчу я тебе переправлю, то позже я узнал, что он договорился с очень ненадежной женщиной Мальвиной, стервой страшной, что она переправит Барчу до Марселя. Я переправил его в Марсель, город, еще не оккупированный. Все было бы в порядке, но потом оказалось, узнал за несколько дней до своего ареста, что неоккупированная зона будет занята немцами, я подготовил документы для него и его жены. Приказал — немедленно переправляться в Швейцарию или в Алжир. Была договоренность, что уезжают. Под влиянием жены он не уехал, был арестован в первую ночь, когда немцы пришли в Марсель. Арестовали их французские полицейские, работавшие с немцами, Барча была причиной несчастий.
О Кенте я не могу сказать, что он все время вел себя плохо, когда был у немцев. Я делю время на этапы. Я уверен, что первые две недели он готов был пойти на измену, чтобы спасти жену. Я успокоился, только уведомив Центр обо всем, что и как произошло. Я уже знал, что больше он не сможет уже принести вреда. Потом после моего побега я через людей узнавал шаг за шагом, как немцы меня ищут, когда единственным человеком, знавшим, где меня возможно найти, вновь действует Кент. В то время Кац прекрасно знал, где я могу быть, отдал жизнь, чтобы скрыть все, Кент все же им помог. Что было дальше, предположим, в 44-м г., принес ли он объективно пользу, когда шла игра и немцы были уверены, что они на лошади, а в самом деле давно были под лошадью, надо рассказать. В феврале 43-го г. мне с товарищем удалось раскрыть все перед Центром, тогда стало спокойнее.
После войны, после реабилитации меня пригласили на Лубянку. По одному очень важному делу. Сидел полковник, уже из молодых, и говорит:
— Лев Захарович, мы пригласили по очень деликатному делу. Сейчас придет Кент, мы хотим, чтобы вы сказали ваше мнение — заслуживает ли он, чтобы его реабилитировать или нет.
Он тогда был освобожден, но не по реабилитации, уже отбыл свой срок. Я рассказал. Ваше дело решать, но все то, что я знаю, — я бы его не реабилитировал. За первые дни поведения после ареста в Марселе, когда он выдал Корбена
{31}. Он был единственный, который знал, что Корбен связан с нашей работой. Корбен был связным между мной и Кентом, когда тот жил в Марселе. Он ездил с Корбеном в Лейпциг. И когда я все делал, чтобы Корбен ушел, потому что с часа на час ему угрожает арест, Корбен отказался скрываться, уверенный, что Кент его не выдаст.
Разные могут быть принципы в разведработе, когда идет дело о жизни людей. Были моменты, после того как я был арестован, когда встал вопрос о том, чтобы раскрыть заговор немцев, узнать, чем это угрожает, это стоит жизни всех и тогда с полной уверенностью, так же это бы делал командир на фронте, как Матросов, я бы шел на все. Но у меня был и другой принцип, что спасать человека, это обязанность до конца. Есть возможность, никого не выдавать. И наши люди знали, что все делается для спасения человека.
Потом еще один принцип, это партийный принцип. Возможно, Кент делал в первые дни такие вещи. Есть другие вещи, которые страшнее всего у него, за которые, если бы он попал в руки французов, они и теперь бы приговорили к самой строгой каре. Что произошло? Нам удалось раскрыть все, пересечь все, все связи с партией, с движением Сопротивления. Уже через год немцы раскрывают какую-то депешу, плохо понятную, из которой было понятно, что есть какой-то человек в абвере, который работает на французов. Кент тоже знал. Он идет на связь с этим человеком, находясь у немцев. Иди на связь, чтобы его спасти, спасти людей, пожалуйста, но он через этого человека, это было в 44-м весной, поддерживает с ним связь три месяца. А тот имел связь с целым отрядом партизан, и весь отряд из-за работы Кента погиб. Там был генерал из Латвии, работал на французов. Не исключаю, когда мы все раскрыли перед Центром, когда оттуда была связь с Кентом, он неплохо маневрировал и действовал. Я думаю так, пусть человек что-то сделал, но если на нем есть кровь близких людей, которых можно спасти и во всяком случае не содействовать их гибели, такой человек мне чужд. Пусть объективно было так, что он что-то сделал.
До начала войны у меня не было связи с Ефремовым, с Профессором — Венцелем
{32}. Венцель жив, он в ГДР. Об этом человеке ходят разные слухи. Я считаю, что по отношению Венцеля Перро не прав. Он человек честный.
Мы входим здесь в некоторые лабиринты документов и прочего. Понятно, для человека, который читает такую книгу, а теперь передают по телевидению, по радио, делали инсценировки, об этом знают миллионы, и для них там неважно, как написано. Автору много пишут, он пытается многое поправить. Но надо говорить, кто изменил — изменил, но кто не изменил, зачем чернить его память.
Все, что мы говорили, это только вступительный этап, события до мая 40-го г., когда начинается основная работа группы.
И вот, если бы кто-то предложил мне писать статью, я приурочил бы ее к 23 февраля. (Кроме того, это мой день рождения, мне 65 лет.) Я не для этого говорю. Нашел бы соответствующий заголовок, который говорил бы о тех, которые шли бороться вместе с Советской армией. Я дал бы характеристику, что чем дальше отходим мы от событий, мы больше видим прекрасных людей, которых можно назвать почетными солдатами Советской армии. Сказать, как эти группы создались на фоне антинацистской борьбы, какие стояли перед ними главные задачи, сказать, что здесь были и русские, и французы, бельгийцы, немцы.
В конце февраля эта книга выйдет на немецком языке в Гамбурге, война нацистов и неонацистов пойдет! Их тактика какова — кончать историю Красной капеллы на нашем аресте. Все кончилось, один продал другого. Но то, что мы главного добились, было после ареста, что эта борьба была до конца войны, что Главразведупр был на лошади, а они под лошадью. Что этот тип, доставленный в Москву, только здесь узнал, что остались в дураках и нам было все известно еще с февраля 43-го г. Паннвиц сюда приехал, будучи уверен, что неизвестно ничего, считал, что немцы все время держали в своих руках эту игру. Но ведь до конца войны эту игру держала в руках Москва, это тоже победа, это заслуга Красной капеллы.
