К дому именно этого человека и прибыла Гуннхильд. Она ехала верхом, поскольку королеве не пристало идти пешком через уличную грязь. Часть свиты сопровождала ее из Ольборга, часть была из королевского дома, где она жила во время этого своего визита. Но, сойдя с лошади, к двери она пошла без сопровождения.
Дом, рядом с которым расположились два небольших строения и возвышался собор, стоял в мощенном ровными каменными плитами дворе. Церковь была деревянной и казалась маленькой по сравнению с каменным Йоркским собором, но ее стены из стоявших торчком бревен, разделенные на три этажа, возносились в небеса на изрядную высоту. Грачи черными лоскутами кружили вокруг шпиля. В прохладном светло-голубом небе позднего лета проплывали кудрявые облака. Ветерок относил часть городского шума и вони.
Священник и два дьякона уже ожидали Гуннхильд. Они проводили ее в комнату, где она могла бы поговорить с епископом с глазу на глаз. Она сама попросила епископа принять ее, а не пригласила его к себе. То, что так поступила королева, а тем более эта королева, должно было означать что-то важное.
Комнату — ее стены были отделаны красивыми панелями — ярко освещали тонкие восковые свечи. Посередине стоял небольшой стол и два кресла. Епископ Регинхард в белых одеждах, висевших на костлявой фигуре, как на вешалке, сидел под доставленным из Империи изящным резным распятием, отделанным серебром и золотом. При появлении Гуннхильд он приподнял руку. Камыш, которым был густо устлан пол, шуршал под ее ногами.
— Приветствую тебя, королева. — Голос епископа, еще достаточно сильный для столь преклонных лет, за многие годы полностью утратил акцент его родных немецких мест. Редкие волосы были белыми, как снег, лицо покрывали глубокие морщины, но голова на шее держалась все так же прямо, а несколько зубов, все еще сохранившихся во рту, не давали губам ввалиться.
— Добро пожаловать, во имя Бога, да благословит Он тебя.
Она остановилась, потупила взгляд и пробормотала:
— Нижайше благодарю тебя, преподобный отец. — При этих ее словах епископ поднял на посетительницу свой тусклый взгляд. — Ты проявил большую доброту, согласившись принять меня. Я всегда буду поминать тебя в своих молитвах.
— Королева чрезмерно добра ко мне, — ответил старик. — Прошу тебя, присядь и отдохни.
Прислужники принесли вино в стеклянных кубках тончайшей работы, сладкое печенье на подносе и салфетки. Ради соблюдения благопристойности дверь оставили приоткрытой — как бы случайно, усмехнулась про себя Гуннхильд, — но никто не подойдет к этой двери настолько близко, чтобы можно было услышать что-нибудь более тихое, чем крик. Она почти не притронулась к угощению, как и сам Регинхард. Сначала он спросил, как прошла ее поездка. Гуннхильд ответила, что неплохо. Она удержалась, хотя ее так и подмывало сказать, что, будь ее воля, она прискакала бы сюда верхом и проделала бы этот путь в два, а то и в три раза быстрее, чем в повозке, как того требовали ее положение и дело, которое привело ее сюда. Ей также страшно надоело все время улыбаться и делать остановки, чтобы поговорить со знатными местными обитателями, попадавшимися ей по пути. Но, по крайней мере, в королевском зале вчера вечером было только простонародье, так что никто не мешал ей спокойно додумать.
— Восемьдесят миль, а может быть, и девяносто, если не все сто, — сказал Регинхард. — Утомительная поездка. Если бы ты послала за мной, то я прибыл бы к тебе со всей доступной мне быстротой.
— Ты слишком сильно обременен делами Церкви и укрепления веры в народе. А я же не осмелилась долго ждать. — Действительно, если бы она промедлила, то епископ мог бы получить известия из других источников, а это было бы чревато тем, что его мнение сложилось бы не в той форме, в какую она рассчитывала привести его.
Регинхард кивнул.
— В таком случае ты поступила отважно, королева, тем более сейчас, когда ты оплакиваешь своего отважного сына.
Эти слова внезапно, против воли Гуннхильд, вновь явили в ее памяти образ Гутхорма — младенца, которого она держала на руках, подростка, превращавшегося в юношу, а затем в мужчину, так похожего на ее отца своим видом, чрезмерным упрямством, грубой веселостью, а временами и добротой — кровь крови, сын ее Эйрика. У нее на мгновение перехватило дыхание; под веками защипало. Она несколько раз моргнула и произнесла заранее заготовленные слова:
— Я и мои дети, его братья, заказываем мессы за упокой его души.
Хотя главным их желанием было — отомстить.
Как и в Норвегии, и в Англии, и на Оркнеях, здесь, в Дании, Гуннхильд плела сеть для ловли сведений. Корабли торговцев ходили повсюду, где только была возможность что-то купить или продать и не пострадать от войны. Моряки разговаривали с моряками, или со шлюхами, или с любыми встречными. Некто непритязательный, незаметный, возможно, забившийся в самый угол гостевого дома, по поручению королевы слушал эти рассказы, а потом пересказывал ей. Иногда она встречалась с людьми, прибывавшими сюда по каким-то делам, и выслушивала их. Люди стали привыкать к ее проницательным вопросам. Много вопросов за королеву задавал Киспинг. А ведь существовали и иные способы получения сведений, хотя Гуннхильд пока еще могла безопасно пользоваться ими лишь изредка и украдкой.
Впрочем, именно таким способом она услышала строфы из поэмы, которую скальд Гутхорм Синдри — Гутхорм! — пел королю Хокону Воспитаннику Ательстана после победы в Кёрмте.
В том сражении —
о, каждый миг его
памятен мне —
мощь моего короля,
повелителя луков и стрел,
быстро заставила сынов Эйрика
понять, что не смогут они
противостать ему.
Эти братья,
чтобы спастись, покинули поле боя.
Он гнался за ними, а они убегали,
пока не сыскали приют для себя.
Гнев, холодный, как зимнее море, мгновенно унес прочь нахлынувшую было на Гуннхильд печаль. Однако сквозь свои мимолетные мысли она слышала слова епископа:
— Но, насколько мне известно, они не оставили своих притязаний на власть в этом мире. Как, я думаю, и ты, их мать.
Гуннхильд полностью овладела собой.
— Да, они должны вернуть свои неотъемлемые права. Я приехала к тебе, преподобный отец, чтобы поговорить именно об этом, ибо мой сын король Харальд и я живем в области, освящаемой твоими молитвами.
Она заметила, что старик слегка встревожился:
— Я не могу в таком деле поддержать ни одну из сторон, госпожа.
— Даже когда речь доходит до дела Христовой Церкви?
Он несколько успокоился; ведь его паства была ничуть не менее воинственной, чем ее некрещеные соседи.
— Архиепископ Гамбургский не принял никакого решения. Мать-Церковь может только лишь молиться за то, чтобы ее дети жили в мире друг с другом.
— И с язычниками? — резко бросила она. — Или с теми, кто отступился от Церкви?
