— Твои сыновья ходят к исповеди, королева. Они творят молитву Деве Марии и «Отче наш» и получают отпущение грехов.
Как правило, они так и поступают, думала Гуннхильд. И что же это означает? Убийство ради достижения какой-нибудь цели было для них законным деянием; так было в отношениях и между язычниками, и между христианами — так какая же на самом деле между ними была разница?
— Возможно, дело еще и в том, что я, слабая женщина, слишком страшусь, — сказала она. — К тому же как могу я сказать тебе, что оставила позади все те грехи, которые, возможно, совершила, когда я твердо знаю, что буду вынуждена совершить их снова?
— Я не могу поверить, что они слишком серьезны, королева. — При этих словах священник вздрогнул. — Этого не должно быть.
— Я не говорила, что это так, сира Эльфгар. Я лишь сказала, что лучше подожду, пока эти события не завершатся. Тогда я смогу обратиться к Богу с мольбой о примирении.
Священник набрал в грудь воздуха.
— Моя госпожа, моя госпожа, умоляю тебя. Ты идешь на страшный риск. Сколько главных церковных праздников ты уже пропустила?
Гуннхильд добавила в голос холода:
— Теперь ты зашел слишком далеко, священник. Я королева. Мы не будем больше обсуждать это сегодня.
За трапезой священник говорил мало и очень скоро ушел. Но Гуннхильд знала, что еще услышит о нем.
Почти сразу же она узнала, что он разослал по округе весть. И во второе воскресенье церковь была полна. Здесь были не только жители Сторда, но и приезжие с соседних островов; они прибыли накануне и переночевали у друзей и родственников или же в своих лодках. Гуннхильд сочла, что с ее стороны отсутствовать на службе было бы неразумно. Для нее отвели почетное место, но и там сильно пахло влажной шерстью и потными людьми. Запах ладана не мог перешибить это зловоние.
Сира Эльфгар не только отслужил мессу, но и произнес проповедь. Он стоял, возвышаясь над своими прихожанами, и глаза его горели ярче, чем немногочисленные свечи. С тех пор как Гуннхильд покинула Йорк, ей не доводилось слышать подобного голоса — он накатывался, как прибой, и порой стихал, как отбегающая от берега волна. В Дании тоже не было таких священников — Брайтнот, бедняга Брайтнот чуть ли не стонал, — и здесь, в Норвегии… Как удалось Хокону Воспитаннику Ательстана раздобыть такого священника для такой дыры? Она спросила себя и почувствовала, как по спине у нее пробежали мурашки: а что, если норны взялись за дело уже тогда, в те давно минувшие года?
— …грех против Святого Духа, который не может быть прощен, — грех, словно огненным клеймом запечатленный на душе, грех, грызущий ее, подобно морским червям, доколе она не огрузнет и не потонет в безднах, из коих несть спасения… На дне водоворота суть Преисподняя, а в оной огнь опаляющий, пламенеющий вовеки…
…покайтесь, пока еще есть на то время, признайте ваши грехи и исповедуйтесь; очистившимися и освобожденными причаститесь Плоти и Крови Господа нашего, ибо не ведает ни един человек, какой длины путь положен ему суть, доколе отверзены ему врата покаяния…
Бонды, рыбаки, ремесленники, работники и немногочисленные рабы, дрожа, крестились. Гуннхильд тоже сделала Знак, а ее глаза тем временем изучали стоявшее над алтарем изображение распятого Христа. Она видела резьбу лучшего качества на столбах и носах кораблей, но резчик вложил в это изображение весь свой навык, так что через его пальцы передался и благоговейный ужас, который он испытывал, и ощущение неведомого.
Христос существовал. Так сказали мудрые люди, и страны, поклонявшиеся ему, стали гораздо богаче, чем Норвегия. Но неужели Один был не более чем демоном? Многие победы даровал он. Он добыл руны предвидения и исцеления, после того как провисел девять ночей на мировом древе, раненный копьем, точь-в-точь как Христос, своими руками принеся себя в жертву. И в земле, и в море, и в небе, и в ветре, и в лесу, и в дожде, и в солнце, и в пробуждении весны, и во тьме зимы Гуннхильд чувствовала Старые силы.
Она подняла голову. Да, она ведьма. Не будь она ею, ее сыновья, сыновья Эйрика, были бы сейчас, вероятно, всего лишь простыми викингами. Неужели она могла отказаться от силы, которая ей была дарована ради них? Дочь Эзура Сивобородого, жена Эйрика Кровавой Секиры не могла. Пока что не могла. Возможно, когда ее работа будет закончена… Если это когда-нибудь случится. Возможно. Или, возможно, ее примут в залах богов, а возможно, она воплотится в ком-нибудь из живущих в этом мире и, также возможно, будет тихо лежать в своей могиле. Никто этого не знал и не мог знать. А между тем разве могла она быть иной, не такой, какой была?
После окончания службы народ толпился вокруг церкви. Гуннхильд направилась прямо к себе домой.
Вскоре после того, как королева возвратилась из церкви, одна из служанок сказала, что слуга Эдмунд стоит у дверей и просит разрешения поговорить с королевой наедине, если будет на то ее воля. Гуннхильд догадывалась, о чем предстоял разговор.
— Проводи его в северную верхнюю комнату, — сказала она, а сама сразу же поднялась по лестнице, громко шурша юбками, и уселась там в кресло.
Он вошел своей крадущейся походкой, поклонился и застыл, ломая, словно в смущении, пальцы.
— В чем дело? — прикрикнула королева. — Говори быстрее.
— Королева, — проскулил он, — великая королева, я всем обязан тебе…
— Умоляю тебя, говори короче.
— Королева, я не властен над своими размышлениями. То, что я сделал по твоей воле… О, я самый преданный тебе человек, королева, не сомневайся в этом. Но ради спасения душ нас обоих…
— Ты хочешь пойти к исповеди и покаяться?
Он весь напрягся.
— Да, королева. Каждый должен покаяться или гореть…
— Я запрещаю тебе.
Он слегка попятился.
— Пойдешь, когда я дам тебе позволение, — резко сказала королева. — Не раньше. Ни слова, ни шепота, иначе ты умрешь. Я умею узнавать то, что мне нужно, ты сам об этом знаешь.
— Но, королева, — визгливо воскликнул он, — ведь исповедь… ведь она остается между мною и священником… мною и Христом! И больше никто…
— Киспинг, — перебила она его, — ты сделал много дурных дел. Не все из них для меня. Те пакости, которые ты творил по собственной воле, принесли бы тебе не больше выгоды, чем собаке. Тебе очень повезло, что я выбрала тебя в толпе и приблизила к себе.
Киспинг, — она все время говорила холодно, но спокойно, не повышая голоса, словно рассчитывала убедить своего шпиона, — ты есть то, что ты есть, и перемена имени ничего не изменила в тебе. И никогда не изменит. Живи с ним. Если ты исповедаешься священнику прежде, чем я дам тебе позволение, то я узнаю об этом. А потом тебе придется самому узнать, что такое ад, о да, придется. — Гуннхильд смягчила голос. — Если же ты останешься верен мне, то сможешь еще больше преуспеть, как было все время, пока ты служишь мне. И на земле и, в свое время, в небесах.
