— Если ты изменишь свое мнение до того, как мы уедем отсюда, мы не станем думать о тебе хуже, — сказала Гуннхильд.
— Не изменю, — ответила Рагнхильд.
— Что ж, ты не навсегда останешься здесь в одиночестве. Я вернусь сюда ранней весной. Чтобы быть с моей дочерью, — сказала Гуннхильд себе и всему миру. — И держать… неусыпный дозор. Ради блага Рагнфрёда.
Посылать тень и ласточку так часто, как позволят ее силы, чтобы наблюдать за ним. Если потребуется, отдать их все до последней капли, творя заклинания ради него и ради всех надежд ее семейства.
Гудрёд гулкими глотками выхлебал пиво из рога.
— Как тебе будет угодно, мать, если ты считаешь, что это верный поступок. — Он передернул плечами, как будто от холода, и подозвал служанку, чтобы она снова наполнила рог.
XXIX
В этот солнцеворот люди стекались в Хлади из очень дальних мест не только для того, чтобы засвидетельствовать ярлу свое почтение и погулять у него на пиру. Хокон устраивал огромное жертвоприношение. Кровь струилась, в котлах варилось мясо, хлаут-жезлы окрашивали в красный цвет святилище и собравшуюся в нем толпу. Пиво лилось реками. Когда собравшиеся провозглашали здравицу за Одина, народ кричал, что пьет за победу ярла, а не короля. От Ньёрда они требовали, чтобы боги продолжали давать им хорошие урожаи, ибо тогда у них будут силы, чтобы сражаться. Обращаясь к Браги, они клялись, что лучше умрут свободными там, где потребуется, чем позволят своим врагам сделать еще один шаг по норвежской земле.
После окончания большого пира Хокон созвал вождей — ярлов, лендрманнов, хёвдингов, самых почтенных бондов — для отдельного серьезного разговора. Прежде чем последний из гостей отправился домой, по стране помчались первые гонцы. От дома к дому понеслось слово — на север в Наумдоелафюльки и Хологаланн, на юг через Упланд и Дале, вдоль берегов к границам областей, захваченных Рагнфрёдом, и в Викин. Пусть люди повсюду готовят оружие и все, что им может еще понадобиться. Пешком, верхом, на кораблях или лодках пусть они подходят, чтобы в то время, когда день почти сравняется по длине с ночью, соединиться с Хоконом и его трондами, а затем вместе обрушиться на сына ведьмы Гуннхильд. Это будет живительное весеннее половодье, которое очистит землю.
Прошло совсем немного времени, а Хлади казался почти опустевшим. Когда Хокон вышел из дома, его встретила еще более глубокая тишина. Недавно выпавший снег покрывал тонким белым покрывалом чуть схватившуюся после недавней слякоти грязь.
Воздух, в котором почти не ощущалось холода, был абсолютно неподвижен. Фьорд мерцал стальным отливом. Над водой со своими резкими криками то носились, то неподвижно повисали несколько чаек. Время от времени где-то на берегу каркала ворона; одинокий звук, сразу же угасавший в окружавшем безмолвии.
Хокон отослал своих охранников прочь.
— Сегодня я хочу пройтись один, — сказал он. Воины закивали. Ему не должно было потребоваться то копье, которое он, по обычаю, нес с собой. Вскоре после возвращения он выследил всех объявленных вне закона преступников, которые скрывались в этих местах, пока он странствовал за морями. Его радовала возможность позабавиться столь же опасной игрой, как охота на кабана или зубра.
Снег и прикрытая им хвоя, усыпавшая мягкую землю, заглушали его шаги по лесной дорожке. Никто не смел ходить по ней без разрешения ярла. Тропа заканчивалась на поляне, посредине которой стояла маленькая, но очень искусно сделанная хижина. Хокон преклонил свое копье перед вырезанным знаком в виде «кровавого» узла,
[42] открыл дверь и вошел внутрь.
Следом за ним в открытую дверь ворвался зимний свет. Правую и левую стены единственной комнаты закрывали гобелены. А у дальней стены стояло на возвышении позади каменного блока изваяние женщины, изготовленное в человеческий рост. Ярко раскрашенная, со шлемом на голове, деревянная женщина носила кольчугу поверх платья из самого прекрасного полотна, на плечи был наброшен алый плащ, отороченный горностаем, на обеих руках были золотые браслеты, а пальцы украшали серебряные кольца. Все это было новым. Эйриксоны сожгли прежнее святилище и изрубили стоявшего там идола на дрова.
Хокон поднял правую руку — руку, которой он всегда держал меч.
— Честь и почет тебе, Торгерд Невеста Могилы, тебе, которая опекает меня, заступается за меня перед богами, а в конце концов проводит меня в загробный мир, — сказал он. — Верный моей присяге, я принес тебе пожертвование.
Он отстегнул с пояса кошелек и положил на большой камень. Звякнули монеты. Английские, немецкие, французские, римские, мавританские, арабские… Их было достаточно для того, чтобы выкупить три мужские жизни. Он унесет их отсюда и положит в ящик, предназначенный специально для пожертвований в честь валькирии.
Она не пошевелилась, и ни одна тень не пробежала по ее лицу.
— Тебе все ведомо о сражении, ожидающем нас, — сказал Хокон. — Помоги нам победить. Это нужно не только нам самим. Это нужно и богам тоже. Вспомни, что делали мои враги. Если я их не одолею, то же самое случится по всей Норвегии. Кто же тогда будет воздавать богам почет?
Возможно, это было сказано излишне надменно? Хокон опустился на колени.
— Торгерд, — сказал он, — я прошу даровать мне победу; я прошу дать мне силы отстоять эту землю против волков, которые хотят захватить ее. Дай мне то, что я прошу, и я выстрою для тебя святилище, подобного которому не было нигде и никогда. Оно окажется большим, как их церковь, и встанет на огороженной земле. Там будут стеклянные окна, и потому твой дом весь день не увидит темноты. Я прикажу сделать замечательную резьбу, изукрашенную золотом и серебром. Рядом с твоим изваянием будут стоять изображения великих богов. Я всегда буду взывать к тебе и жертвовать тебе.
Хокон вытянулся на полу ничком во весь рост. Он видел, что так делали христиане и в Дании, и в Западных землях. А ведь христианский мир господствовал повсюду от Ирландии до Армении.
Сквозь открытую дверь — сквозь холодную тишину — до него донесся звонкий каркающий крик ворона.
Хокон поднялся. Он поклонился, вышел, закрыл дверь, взял свое копье и пошел обратно. Он сделал все, что мог. Норны давно определили судьбы мира. Но человек обладал свободной волей для того, чтобы без страха встретить свою участь.
XXX
Близилась весна. В Норвегии ярл и король собирали людей и готовили корабли. Над Оркнеями ревел западный шторм. На следующий день после его окончания волны, разбивавшиеся об утесы Хоя, все еще продолжали перекатываться через мол в бухточке Раквика. Когда же волны утихли, люди, спустившиеся к морю, чтобы посмотреть, не поврежден ли их причал, нашли на его камнях мертвое тело. Этого мужчину, должно быть, смыло с какого-нибудь корабля — если судно не потонуло целиком — и принесло сюда. Тело уже начали расклевывать чайки. По изорванной промокшей одежде нельзя было ничего сказать о том, кем он мог быть, а лицо было разбито до такой степени, что никто не смог бы его узнать. Единственное, что можно было сказать почти с уверенностью, так это то, что он был молодым.
