Выслушав рассказ, король Эйрик стиснул зубы так, что на щеках вздулись желваки.
— Торольв сказал верно, — медленно проговорил он. — Теперь даже хёвдинг Торир не остановит мою руку. Наше время еще наступит.
Гуннхильд подумала о жене Торольва и их маленькой дочери. Но нет, карать их было бы недостойно и бесполезно. Больше того, это означало бы непоправимый разрыв с Ториром, Бьёрном Брюнёльфсоном и всей их родней.
Гуннхильд почувствовала, как сын толкнулся в ее утробе.
Он родился незадолго до Йоля, праздника зимнего солнцеворота; они с Эйриком в это время жили в поместье Харальда Прекрасноволосого в Хаддингьядаларе. Верховный король сильно отяжелел, его волосы и борода сделались совсем белыми, но он топтался вокруг отчаянно вопившего новорожденного, как медведь возле улья, собственноручно облил его водой и нарек собственным именем. Гуннхильд почувствовала в душе, что в этот момент старик даровал младенцу свое могущество.
XIV
На протяжении следующих двух лет, и даже более того, до Гуннхильд время от времени доходили сведения об Эгиле.
Из Дании братья со своей дружиной отправились на юг в земли саксов и Фландрию. Там до них дошли слухи о том, что король Ательстан Английский набирает воинов и что служить ему может быть очень выгодно. Они пересекли Узкие моря,
[18] где гулял осенний шторм, и поднялись на веслах по Темзе до Лондона, приведя с собой более трех сотен бойцов. Когда королю сообщили об этом, он радушно принял пришельцев. После переговоров о плате, почестях, разделе добычи и других условиях они вступили в его дружину. В ту зиму Ательстан близко сошелся с исландцами. Гуннхильд хорошо понимала, почему это произошло. Торольв был хорош собою, учтив, сообразителен, в общем, приятен во всех отношениях. Эгиль, видимо, тоже мог быть приятным на свой грубоватый манер, в противном случае он не смог бы ужиться с такими людьми, как хёвдинг Торир; кроме того, при нем всегда оставался его поэтический дар скальда. К тому же оба брата могли много чего порассказать о далеких странах и славных делах.
Ательстан поставил одно важное условие. Он не брал под свои знамена людей, открыто поклонявшихся языческим богам. Торольв, Эгиль и многие другие не пожелали переходить в христианскую веру, но согласились принять неполное крещение.
[19] Этим они выказали Христу должное почтение, так что теперь христиане могли свободно иметь с ними дело, не требуя от викингов отказа от их собственных богов.
Значит, Эгиль все так же взирал на Одина, бога войны, отца колдовства, того, кто девять ночей провисел на мировом дереве Иггдрасиль ради того, чтобы получить руны, означавшие власть, — и того, кто принес мед поэзии в этот мир. Именно его должен был почитать Эгиль, думала Гуннхильд. Когда Торольв при ней упоминал бога, то имел в виду Тора, рыжебородого убийцу троллей, владыку молнии, грома и дождя, оплодотворяющего землю.
Сама она тоже не могла не чувствовать близости к одноглазому Страннику. Он пробудил мертвых, чтобы они раскрыли для него грядущее, он по собственной воле ушел за грань смерти в глубины ада. И все же он всегда пребывает в мире и в небе. Когда он проносится между землей и небом, люди часто узнают его во главе Дикой охоты Асгарда — мертвых людей, сидящих верхом на лошадиных скелетах в сопровождении светящихся холодным пламенем собак, мчащихся бешеным галопом с ночным ветром в погоне за призрачной добычей. А когда мужчины сражаются между собой, именно он выбирает, кто должен победить, а кто погибнуть.
Фрейр, Фрейя, Ньёрд, ваны земли и моря больше покровительствовали женщинам. Но даже просто поклоняться им, хотя бы ради благополучного рождения ребенка или хорошего урожая, означало то же самое, что отдать себя в их руки. А всегда ли мы остаемся беспомощными? Там, в Финнмёрке, считали, что человек — он или она — находится в самом ядре мира, который являет собой огромную цельность. Люди не в меньшей степени, чем боги, могут управлять им; больше того, без этого мир не может существовать. И заклинания Гуннхильд поднимают ее над ее изначальной сущностью.
Однако финны не смогли воспротивиться норвежцам и шведам, которые облагали их обременительной данью или же просто грабили. Да и сама Гуннхильд не узнала у них ничего поразительного. Эти знания приносили пользу, но тем не менее всем управляла грубая сила.
Нет, думала Гуннхильд, если это и верно, то не до конца. Куда и как должен ударить меч, определяет искусство. Именно это женщина и могла дать своему мужчине и сыновьям.
Что касается Торольва, возможно, он, прожив некоторое время в Англии, может стать христианином. Крещение приняли почти все датчане, перебравшиеся на этот остров и получившие там земли за последнюю сотню лет. Христианский мир был настолько просторнее и богаче, чем все, что осталось на севере… И все же Эгиль всегда должен был оставаться слишком большим упрямцем.
Сама она не раз задумывалась обо всем этом. Ей приходилось встречаться с христианами, как иноземцами, так и норвежцами, которые приняли крещение за морем, но все они очень мало рассказывали о своей вере — по крайней мере ей. Они не пили за своих богов, а для того, чтобы совершить то, что полагалось для поклонения им, уходили от людей. Рабы, привезенные из дальних стран, говорили еще меньше, впрочем, их рассказы все равно никого не интересовали, разве что детей заморских пленниц. Ну а из тех священников, которые в немалом количестве приезжали в Данию, лишь немногие отправлялись дальше на север (если, конечно, такие вообще находились).
Из того немногого, что Гуннхильд удалось узнать, она сделала вывод: христиане полагали, что существовал только один бог, который как-то раз решил родиться на земле в облике человека, был там убит и возвратился в небеса. Он позволил убить себя не ради знания или власти, подобно Одину; нет, то была своего рода вира за какой-то очень давний проступок людей. Те, кто искренне служил этому богу — его звали Христос, — после смерти уходили к нему и уже там вели вечную счастливую жизнь. Однако они помнили землю и часто возвращались, чтобы помогать тем, кто поклонялся им, — примерно так же, как эльфы или другие Сущие. По крайней мере так она понимала всю эту историю.
Зато она обратила внимание на то, что христиане, даже находясь у себя дома, похоже, не могли совершать обряды поклонения где желали и так, как им того хотелось. Все делалось по приказам, передававшимся из далекого Рима через людей на местах, именуемых епископами. У них, таким образом, была власть, подобная власти лендрманнов или даже ярлов. Возможно, при их поддержке король мог бы пригнуть к земле непокорную знать.
Именно это больше всего занимало ее мысли.
