XIX
Их сын Гудрёд появился на свет, когда король Харальд лежал на одре болезни в своем имении на Кёрмте. Целыми днями и ночами он вел свое последнее сражение за дыхание, которое то хрипло раздирало его грудь, то угрожающе стихало. Однажды он сказал, что умирать — это не так уж плохо: закрывая глаза, можно улетать грезами на морской берег, слушать прибой, высматривать проходящие мимо корабли… Но затем старый король погрузился в безмолвную темень — его плоть настолько ослабла, что могучий костяк, казалось, готов был прорвать кожу — и дальше, в смерть. Его похоронили близ поселка и насыпали над ним огромный курган, вершину которого увенчали камнем высотой в два мужских роста.
Теперь Эйрик остался единственным верховным королем, которому предстояло вернуть себе половину королевства.
Сначала следовало разобраться с менее серьезными проблемами, хотя бы потому, что важные дела он хотел начать с севера. Юг, юго-запад и центральную часть Норвегии он крепко держал в руках. Следовало удостовериться в том, что Согн и окружающие области тоже на его стороне, а для этого нужно было встретиться с вождями тех мест и собрать ополчение. А все эти вожди должны были весенней порой прибыть в Гулу на тинг, который проводился возле устья Согне-фьорда.
Сам Эйрик отплыл туда на семи больших кораблях с немалой дружиной. По пути к нему присоединились Айсберг-Энунд и его братья. Прибыв на место, они обнаружили там несколько кораблей, вытащенных на берег или стоявших на якоре. Среди них Эйрик узнал и драккар, принадлежавший Аринбьёрну. Около лодки ютился целый флот маленьких карфи, шкут и гребных шлюпок. Аринбьёрн тоже привел с собой сильный отряд бондов из тех мест, где был хёвдингом. Его уважали в округе, и, если бы так повернулось дело, бонды пошли бы за него в бой. Лошади, все еще покрытые косматой зимней шерстью, повезли Эйрика и его спутников в глубь материка по зеленеющим холмам, убегавшим прочь от моря.
Тингстед оживленно гомонил. Ветер разносил по округе дым огромных костров. Поле, предназначенное для сбора, со всех сторон окружали палатки и сараи, сколоченные на скорую руку из привезенных с собой досок. Временное жилище Эйрика — заблаговременно поставленное, просторное и удобное — уже было готово.
Красный плащ короля развевался на ветру. Рядом с мужем шла Гуннхильд. Присутствие женщины на тинге — если, конечно, она не намеревалась подать собственный иск — было делом почти неслыханным. Но Гуннхильд была королевой, и таково было ее желание.
И все же три долгих дня она выжидала, усердно сдерживая волнение. Люди, подходившие приветствовать королеву, не задерживались возле нее надолго. Эйрик все время пропадал на собраниях или же встречался с нужными ему людьми и частенько задерживался до глубокой ночи. Две служанки быстро сообразили, что их болтовня не развлекает королеву, и старались поменьше попадаться ей на глаза. Гуннхильд раздражало и то, что нельзя было позволить себе поездить верхом или погулять пешком среди покрытых молодой еще клейкой листвой деревьев, и уж совсем неблагоразумно было бы творить заклинания. Она могла лишь безмолвно, с закрытым ртом, петь свои злокозненные заговоры.
Потому, когда настало время и она вышла на поле тинга вместе с королем, ее сердце лихорадочно билось, а в горле комом стояла горечь. И все же она должна была сохранять спокойствие и хладнокровие; ее самым острым оружием был разум.
Тинг обговорил правила проведения — естественно, чрезмерно многословно, — разрешил все возникшие противоречия и перешел к утверждению короля. Кое-кто кричал, что их областям лучше держаться в стороне, но в конце концов и эти люди проголосовали за то, чтобы поддержать Эйрика Харальдсона. Теперь предстояло разобраться с судебными исками.
Тинг проводился на специально подготовленном выровненном поле. Вокруг стояли стеной, толкались плечами люди — крестьяне и рыбаки в синем или сером грубом сукне, более зажиточные бонды в шерстяной или полотняной одежде, в колпаках или вязаных шапках. Воды фьорда прятались за большим холмом. Ярко-голубое небо, по которому в сладком воздухе проплывали мелкие чистые облачка, казалось странно высоким. Вбитые в дерн ореховые колья, на которые были натянуты веревки — ограждение священного поля, — ограничивали круг. В кругу сидели на скамьях тридцать шесть человек среднего возраста с серьезными лицами — судьи. Аринбьёрн выбрал двенадцать человек от Сигнафюльки, Торд из Аурланда — двенадцать от Согна; люди из Хордафюльки сидели отдельно.
Напротив них, за оградой священного круга, стояли скамьи для людей, пришедших на тинг со своими исками, и для знати. Позади толпились приближенные знатных людей и избранные по каким-то соображениям люди из свиты. Все были безоружны, если не считать ножей, зато в яростных взглядах недостатка не было. Когда законоговоритель призвал к тишине, все сразу умолкли. Гуннхильд слышала за спиной чье-то тяжелое дыхание.
Скамью, на которой сидели они с Эйриком, покрыли овчинами. Скоро ей стало жарко. Гуннхильд не имела возможности принять удобной позы: ей следовало сидеть надменно, прямо и неподвижно. Она могла лишь слегка поворачивать голову, переводить взгляд с одного лица на другое. Вон там — заметила она — сидят Аринбьёрн и Эгиль рядом с ним. Хёвдинг почтил ее коротким визитом. Исландцу хватило ума держаться подальше.
Она безошибочно узнала бы эти густые сросшиеся брови, толстый нос, резко прорезанный рот, мощные челюсти, бычью шею, даже если бы встретила этого человека в аду. Тело его стало даже еще крупнее, но волосы поредели, в густой бороде поблескивали белые нити. Богатая одежда плохо шла ему. Покрытые шрамами руки лежали на коленях. Королева, даже не видя, знала, что его черные глаза, прячущиеся в своих костяных пещерах, лихорадочно мечутся из стороны в сторону, как дикие звери.
Эйрик тоже сидел неподвижно, по его лицу с резкими чертами нельзя было прочитать ничего. Гуннхильд была рада, что ее брат Ольв Корабельщик, который некогда доставил ее в Финнмёрк, а потом вместе с нею переселился на юг, стоял у нее за спиной.
Законоговоритель объявил дело. Эгиль и Аринбьёрн поднялись с мест и прошли вперед, чтобы говорить, стоя между королем и судьями. Айсберг-Энунд тоже встал со своей скамьи; он был почти столь же уродлив и зол на вид, как и Эгиль. Каждый произнес, обращаясь к Эйрику, несколько подобающих почтительных фраз. Гуннхильд не могла угадать, было ли почтение Эгиля полностью фальшивым или же его слова следовало воспринимать как обнадеживающий признак.
Тишина сгустилась еще сильнее. Откуда-то издали донеслось короткое ржание лошади. Высоко над тингстедом проплыл, не шевеля крыльями, ястреб. Затем вперед вышел Эгиль. Как истец, он должен был говорить первым.
Низкий голос раскатился по полю; его должны были хорошо слышать все, кто присутствовал на тинге.
— Я, Эгиль Скаллагримсон, заявляю, что призываю Энунда, сына Торгейра Больная Нога или любого, кто может встать на его защиту, выслушать мою присягу и мою жалобу и иск против него со всеми неложными фактами и толкованиями, имеющимися в законе, на которые я буду ссылаться. Я заявляю свою жалобу перед мудрым судом, чтобы судьи могли узнать все с начала до конца.
