Долго я шел дорогою волн,
одолевая могучие ветры,
хлеставшие коней морского короля,
в Англию, чтобы сего властелина найти.
Теперь же носитель оружия,
своей опрометчивостью славный,
цели достиг — нашел
первейшего из потомков
великого Харальда.
«Это Аринбьёрн научил его, что делать, — билась в голове Гуннхильд одна и та же мысль, — Аринбьёрн, который не способен нарушить верность ни одному человеку, с кем оказался связан».
Эгиль умолк, поднялся на ноги и отступил, чтобы встать рядом с другом.
Эйрик заговорил все так же тихо, но теперь его голос был твердым, как сталь. Кроме его слов, Гуннхильд не слышала ни звука; лишь негромко потрескивали дрова в очаге.
— Мне не требуется считать те преступления, кои ты содеял против меня. Их столь много и они столь тяжки, что любого из них достаточно, чтобы за него лишить тебя жизни. Здесь ты можешь найти только смерть. Ты должен был знать заранее, что от меня тебе не будет даровано никакого прощения.
Гуннхильд не могла больше сдерживаться; она обязана была предупредить любой план, который мог придумать Аринбьёрн.
Она резко повернулась к мужу.
— Почему ты не казнишь Эгиля сразу? — крикнула она. — Или ты забыл, король, о том, что он сделал: убил твоих друзей и родственников, да, это он убил твоего сына и настроил против тебя ближайших сподвижников! Да ведь никто даже не слышал, чтобы подобное было когда-либо содеяно против короля!
— Если Эгиль причинил вред королю, — сказал Аринбьёрн, — то он сможет возместить его, создав прославляющую короля поэму, которая будет жить вовеки.
— Мы не станем слушать его восхвалений! — завопила Гуннхильд. — Господин, прикажи схватить Эгиля и отрубить ему голову. Я не желаю больше слышать о нем, не желаю больше видеть его!
И вновь ей ответил Аринбьёрн:
— Король никому, и даже тебе, не позволит подбить себя на какое бы то ни было недостойное дело. Он не позволит казнить Эгиля этой ночью, поскольку казнь после наступления темноты суть убийство.
И даже не простое убийство, Гуннхильд хорошо знала об этом. Когда же она услышала слова Эйрика, злоба перехватила ей горло, словно ременной петлей.
— Да будет так, как ты желаешь, Аринбьёрн. Сегодня вечером Эгиль может уйти. Отведи его к себе домой и приведи обратно поутру.
— Благодарю короля за великодушие. — Аринбьёрн сделал паузу, а затем продолжил: — Мы надеемся, господин, что завтра положение Эгиля предстанет в лучшем свете. Ибо если Эгиль и сделал тебе много дурного, то у него имелись для того причины: те беды, которые он претерпел от твоего дома. Ваш отец лишил жизни его дядю Торольва, достойного человека, и сделал это без всякого основания, а просто поверив клевете нескольких негодяев. Ты сам, король, отказал Эгилю в законных правах в его тяжбе против Айсберга-Энунда, пытался лишить его жизни, убивал его людей, отнял его собственность, даже объявил его вне закона и изгнал из страны. Эгиль не тот человек, который согласится кротко сносить преследование. Любой, кто судит человека, должен принимать во внимание и то, что ему пришлось пережить. Теперь же я пойду с Эгилем в мой дом, где он останется на эту ночь.
— Вы можете идти, — одними губами ответил Эйрик.
Аринбьёрн, его гость и его спутники удалились. Они сделали это, соблюдая все правила, однако отблеск огоньков свечей на кольчугах был хорошо заметен в полумраке.
Эйрик молчал. Никто в зале не смел пошевелиться.
Нужно остаться с ним наедине, думала охваченная гневом Гуннхильд, она будет бранить его, подгонять, пустит в ход все свои хитрости, которые когда-либо влияли на него.
Нет, одернула она себя, ей следует быть осторожной. Его лицо было непроницаемо, но она-то знала, до какой степени он разъярен. Если бы она слишком настойчиво попыталась убедить его, то этот холодный гнев мог бы обернуться против нее. В таком случае пройдет немало времени, прежде чем муж снова станет прислушиваться к ее словам. Лучше всего будет как следует продумать, что и как ей следует делать утром.
Но ей ни в коем случае нельзя успокаиваться. Аринбьёрн говорил о том, что Эгиль может выкупить свою голову великолепной хвалебной поэмой. Да, конечно, Эгиль проведет всю ночь, сочиняя ее. А на свете нет ни одного столь же одаренного скальда.
Гуннхильд вновь повернулась к Эйрику.
— Мой господин, — произнесла она мягким голосом (ей даже удалось заставить его очень убедительно дрожать), — мне стало дурно от того, что здесь произошло. Не позволишь ли ты своей жене удалиться в комнату, которую ты отвел мне?
Он кивнул, возможно не расслышав толком, что она сказала. Гуннхильд поднялась и вышла. В зале все также царило полное безмолвие.
Наверно, мощь ее заклинаний здесь, в христианской стране, была изрядно ограничена. И все же даже того немногого, на что она была способна, должно было хватить.
XI
Около полуночи люди Аринбьёрна прекратили пить — в тот день это произошло необычно поздно — и отправились спать. Сам же он поднялся по лестнице в комнату второго этажа, где ночевал Эгиль.
Там горела лишь одна коптящая лампа. Холод свободно вливался внутрь через небольшое окно в стене. Крупный мужчина сидел, ссутулившись, на табурете. Казалось, будто он был сродни тревожному недоброму мраку.
Услышав скрип половиц, он поднял голову.
— Как идет поэма? — спросил Аринбьёрн. Эгиль уже говорил ему, что он никогда не предполагал, что будет восхвалять короля Эйрика, на что Аринбьёрн ответил, что никакого иного выхода у него нет.
— У меня ничего не выходит, — мрачно ответил скальд. — Вон там, на окне, все время сидела ласточка и беспрерывно щебетала. Она не дала мне даже единого мига отдыха.
Ласточки не летают по ночам.
Аринбьёрн содрогнулся, но ответил, как всегда, спокойно:
— Я сейчас посмотрю. — Он вышел в другую комнату, через которую можно было пройти на галерею. Небо было усыпано звездами, среди которых сияла почти полная луна, озарявшая призрачным светом крыши и окрашивавшая реку серебром. Держась за перила, Аринбьёрн шел к нужному окну и тут заметил в этом свете мелькание крыльев. Мимо него пронеслась птица или нечто, имевшее облик птицы. Он сел, прислонился к стене и приготовился ждать восхода солнца. Птица больше не возвращалась.
XII
Следующее утро выдалось пасмурным, с легким ветерком. Королевская дружина заблаговременно подготовилась к возможным волнениям. Воины в полном вооружении собрались вокруг зала, но мало кто из них обменивался с соседом хотя бы словом. Эйрик ел мало и тоже был неразговорчив. Гуннхильд не ела ничего. Она все равно не могла бы проглотить ни кусочка.
Затем столы, козлы, на которых они лежали, и скамьи убрали. Солнце поднялось повыше, и в зале немного посветлело. Все чувства Гуннхильд были обострены: она отчетливо слышала шум за стенами, топот ног, звон железа. Это пришел Аринбьёрн и снова в сопровождении всей своей дружины.
