– Злазь, прийыхалы!
Федька соскочил с седла, хоть со связанными руками не очень ловко было, потоптался, разминая ноги. Тут кто-то с него разом и повязку, и шапку сдернул, и яркий снежный свет с непривычки больно в глаза ударил. Проморгался Федька, смотрит: стоит он посреди утоптанной площадки перед простым войлочным шатром, над коим стяг пестрый водружен (ветра нет, висит стяг – не разобрать, что на нем изображено). У входа в шатер на карауле застыли четверо усатых польских латников в дивных пернатых шлемах. Смирно стоят, хоть, наверное, и холодно им в железе-то на снегу.
Откинулся полог, вышел из шатра некий человек, с виду еще молодой, лет двадцати пяти или около того, и стремительной походкой пошел прямо на Федьку. Был незнакомец в мохнатой шубе, под которой стальной панцирь проглядывал, с непокрытой головой, остриженной коротко, как латиняне стригутся. Ростом казался невысок, но широк в плечах и длиннорук. Гладко, по-иноземному выбритое лицо его, не отличавшееся особой красотой, носило на себе отпечаток той внутренней силы, которая способна и повелевать, и располагать к себе. Выступив из-за спины у пленного, уже знакомый лях-победитель снял шапку, приветствовал вышедшего почтительным полупоклоном и обратился к нему на своем свистяще-цокающем наречии. Федька, наделенный цепким взглядом, отметил, что под шапкой у пана – плоская железная мисюрка
[47] с кольчужной бармицей. Решил, если выберется живым, саблею по головам панов не будет рубить, а станет бить пыром, прямо в душу.
Незнакомец между тем обменялся с поляком несколькими словами на его языке (похвалил за пленного, видно: лях так и расплылся в улыбке) и поворотился к Федьке. Холоп-украинец тотчас крепко двинул дворянского недоросля в шею: «Кланяйся!», но тот выи гнуть не стал и только дерзко приосанился. Вестимо, пленных на расспросе пытают, но страшно почему-то не было. Наверное, страх потом придет, так что ж ему раньше времени потачку оказывать? Не дворянское это, как учил старый Савва Татаринов…
Но дивный человек посмотрел на Федьку неожиданно милостиво и спросил просто:
– Ты кто таков, вояка?
Говорил он по-русски чисто, отчетливо выговаривая каждое слово, отчего Федька утвердился в уверенности: из наших он людишек и, как видно, из книжных. Впрочем, воеводы так и говорили: «Беглый монах, надругавший иноческий образ»…
– Чего молчишь, али язык со страху проглотил? – засмеялся самозванец, и в светлых глазах его засверкали мальчишеские веселые искорки. Тут Федька спохватился и отвечал степенно, придав голосу напускную взрослость:
– Служилый московский дворянин я, Федор, сын Рожнов, внук Татаринов.
– А давно ли ты на службе, служилый? – Самозванец говорил спокойно, но за его словами так и звенел удалой смешливый задор, сродни тому, что еще недавно чувствовал Федька и в своей душе.
– На службе с два месяца будет, – отвечал он.
– Под Северском против меня сражался?
– Нет. Мы уже после битвы из Москвы прибыли.
– Что в Москве? Что православный народ обо мне говорит?
– Мне недосуг слушать было. Мы к походу изготовлялись, забот довольно.
– Видел ли ты перед походом воочию Бориса?
– Куда нам, мы простые ратные люди! Не видал.
– А генваря десятого дня бился ли с нами?
– Тогда бился.
– Скажи, много ли против меня после двух сих разгромов осталось войска?
– Довольно осталось, чтобы на третий раз тебя побить. Сколько же числом – мне неведомо.
Самозванец, вопреки ожиданиям, не разгневался, а рассмеялся. Упрямая дерзость молодого пленника пока забавляла его. Он неожиданно почти по-дружески хлопнул Федьку по плечу и спросил в тон:
– Но тридцать хоть тысяч войска у вас будет, чтоб не скучно нам драться было?
– Будет и поболее.
– А пушек много ли?
– Весьма много. – Федька подумал и назвал число, о котором поговаривали в ратном стане. – До трехсот, сказывают. Триста.
Вот так, пусть теперь боятся. Триста огнедышащих жерл – это вам и обедня, и со святыми упокой, вражьи дети!
Самозванец приблизился еще на шаг и пытливо заглянул Федьке в самые глаза. Тот даже почувствовал запах, исходивший от этого человека, – кострового дыма, воску, которым чистят от холода доспехи, и еще какой-то едва уловимый цветочный аромат, то ли резеды, то ли лаванды. Откуда здесь зимой взяться цветам, изумился было Федька, но после вспомнил, что слышал в лагере от одного немецкого рейтара. Благородные иноземные рыцари, дабы отбить в походе смрад немытого тела, который почитают оскорбительным, пользуют разные душистые зелья, словно боярышни. Так вот он какой, оказывается…
– Ведаешь ли, Рожнов, кто я, против кого ты меч поднял? – прищурясь, спросил Самозванец.
«Надо сказать, царь Дмитрий Иванович! – холодной трусливой змейкой прошмыгнула в глубине не хотевшего умирать Федькиного естества мысль. – Тогда пытать не будут и, глядишь, помилуют!»
– Ты тот, кого называют Гришкой Отрепьевым. Я узнал тебя по приметам, что нам на Москве читали.
– Неужто ты веришь преступным сказкам Борискиным? – надвинулся Самозванец.
– На Москве тех, кто не верит, с дыбы рвут, – честно признался Федька. – Да и не мое дело гадать, кто ты таков. Наше дворянское – московскому государю служить, согласно присяге и крестному целованию!
– Я и есть твой законный государь, Рожнов, а не разбойник и usurpator
[48] Бориска Годунов!
– Прости, «разбойник и…» кто?
– Не суть… Будешь ли служить мне, Рожнов?
– Никак не могу. Коли я сейчас к тебе переметнусь, присягу свою порушу, ты же сам мне после доверять не будешь.
– Но многие ваши ко мне переходят, и я в них веру имею! Потому что государю пристало иметь в своих подданных веру, так же, как подданным пристало блюсти верность своему монарху, – торжественно возгласил Самозванец.
– Вот потому я тебе служить и не пойду нипочем, – глядя на затоптанный снег у себя под ногами, упрямо ответил Федька. Ничего хорошего ждать ему теперь не приходилось, но при мысли о том, чтобы запросто так взять и передаться врагу, все существо не то чтобы возмущалось, но отвечало твердым и непреклонным отказом. То, что этот смелый, веселый и речистый молодой витязь может быть чудесно спасшимся царевичем Димитрием, даже не приходило в голову. Цари не бывают такие! Какие – Федька не очень четко представлял себе, но не такие… простые!
– Что же мне тогда делать с тобою, Рожнов, московский дворянин? – с наигранной задумчивостью протянул Самозванец, явно наслаждаясь томительным ожиданием своего пленника. Но Федька, чтобы тоски смертной не выказать, еще ниже голову опустил, и только «Спаси, Господи, люди твоя…» забубнил – слыхал он, что укрепляет эта молитва перед боем или перед смертной мукой.
