Ночь на семнадцатый день мая, святую Пелагею Терсийскую, они на большом постоялом дворе в Замоскворечье стояли, что в Кадашевской слободе. Хозяину-то боярин Шуйский и за постой, и за корм, и за молчание полновесными ефимками уплатил. Жаден и прижимист был боярин Василий Иваныч, но коли для пользы дела своего – денег умел не считать, щедро сыпал серебряным дождем. С вечера сходили Федька да все его молодцы в храм Божий, исповедовались да причастились. Поп местный зявку-то и раскрыл, никогда раньше столько оружных воинских дворян разом в малую да ветхую церковку его не набивалось! Однако же понимание имел, ничего выпытывать не стал и даже о грехах не расспрашивал. Спросит только: «Как имя, чадо?», епитрахилью накроет – и готово, чист ты, аки агнец, давай следующего!
Потом в баньку сходили, вымылись начисто, даже те, кто вчера обратно в баню ходил. Надели чистые рубахи, уселись ужинать, и были все тридцать и три удалые дворянские души, включая самого сотника Федьку, необычно тихие да благостные. Друг с другом беседовали чинно и ласково, все больше о духовном и вовсе о жизни. Служили за столом челядинцы Шуйского, и яств-питий всяких боярин прислал. Однако же скоромного никто есть не стал, медов ставленых боярских и вина хлебного не пил. Похлебали щец пустых да кашки, кваском запили, опять помолились, поклонились друг другу да спать пошли.
Дело назавтра ждало великое, страшное, святое. Шли на обидчиков веры православной, на охальников дедовской Святой Руси, на врага жестокого и дерзкого. Повоевать-то все, почитай, в сотне успели и потому знали: ежели переживет битвочку эту другой-третий из них – и на том святым угодникам слава! Умеют паны ляхи драться, и с огненным боем они много ловчей московских дворян, а на саблях – и подавно! Да еще как за стенами кремлевскими мощными засядут да из пушек-то дробью крупной как вдарят!! Поляжет рать московская, суконная, посконная костями мертвыми. Напьется земля горемычная православной кровушкой допьяна! Однако же надобно с зарею встать и идти. Самыми первыми идти, первыми и смертную чашу пить, стало быть. Коли дворяне да сыны боярские, люди ратные, присяжные, первыми грудь не подставят, чего тогда от простого люда, от лапотников да квасников ждать? По всему выходило, что назавтра ужинать Федьке и дружкам его бесталанным уже с тем самым святым Маврикием, что на значке у них вышит…
…Федька в ту ночь почти совсем не спал. Не шел сон, хоть убей! То выходил на улицу караульщиков проверить, не спят ли, то на конюшню заходил, глянуть, ладно ли ухожены кони, то просто по двору бродил, звезды считал. Лишь перед самым светом лег в сенях на лавку, сабли не снимая, епанчой завернулся да задремал…
Сон он увидел тогда дивный, который потом всю жизнь вспоминал, все постичь не мог… Снилось ему, будто мчится он на коне, на разумнице Зорьке своей серой (которой уж кости, наверное, звери по севским лесам
[74] растащили), по бескрайнему снежному полю. Только снег уже вроде как и не снег, а облака это небесные, белые да мягкие! Зорька под ним словно по тверди ступает. А где в облаках разрыв какой, так землю внизу видно, высоко так, будто с птичьего лета. И долы, и нивы, и речки серебристыми змейками меж ними бегут, и села внизу, и грады большие и малые… А ему, Федьке, и не страшно вовсе, что вдруг-де сорвется да вниз упадет, а только в груди щемит слегка, как перед великой радостью… И вдруг видит он: вровень с ним иной всадник по ниве небесной скачет! Конь под ним бел, а сам в панцире позлащенном да в шлеме чудном, оперенном, и за плечами у него пурпурный плащ вьется. Ликом же черен, только глаза дивным светом лучатся! Узнал его Федька да взмолился:
– Пожалуй, батюшка святой Маврикий, благослови меня на брань!
…Тут его караульщик и разбудил. Лушка Маслов звали караульщика-то, хороший был парень. Его через полтора года воровские казаки в Тушине за ребра на крюк повесили… На разъезде супостаты его полонили, думали пытать. Ничего Лушка не сказал, прежде помер.
– Вставай, сотник, – говорит Лушка, живой еще по ту пору и с ребрами целыми. – Посланный от боярина Василь Иваныча пожаловал, выступать нам пора!
Федька встал, сотню свою куцую тотчас к оружию поднял, а сам посланца встречать пошел. Видит: муж в зрелых летах, вида строгого, борода лопатой, в одежде смиренной, черной, а позади него коня, отменного аргамака под богатым седлом, конный же холоп держит. Не иначе – дьяк важный, а то и думный дворянин! Поклонился ему Федька да поздоровался честь по чести. Посланный тоже в ответ поклон ему дал, чем очень Федьке понравился: не часто господа сановитые для простого ратного человека выю прегордую клонят.
– Я, – говорит, – Тимофей Осипов, сын Иванов, Иноземческого приказа дьяк. Послан от господина нашего свет князя Шуйского с приказом тебе, сотник, немедля к Боровицким воротам со всеми людишками твоими выступать. По пути, – говорит, – еще сотню сынов боярских на Якиманке заберем, да, замедля нигде, прямым ходом к князь-боярину Василию Ивановичу под собственную руку!
Федька от гордости приосанился да ус свой мягкий закрутил, как у панов польских научился. Виданное ли дело: ему, дворянишке худородному, бедному, одесную столь родовитой особы в битве стоять! Молодцы Федькины как раз по ту пору коней выводили да в седло садились и, кто услыхал, весьма сердцем возвеселились и саблями забряцали. Посмотрел дьяк Осипов с укоризной и говорит, тихо так, печально:
– Молод ты зело, сотник, и люди твои молоды…
Федька по ту пору зелен еще был, ответил запальчиво:
– Молоды, да удалы! Война, дьяк, молодых любит!
Дьяк ничего не сказал и только, как со двора выезжали, задумчиво так промолвил:
– Крови бы большой не было сегодня… Не приведи Господи, защити, Мать Пресвятая Богородица!
Федька в ответ, ему:
– Как же, дьяк, без крови-то воевать? Мы свою до остатней капли пролить готовы за веру православную да за обиды Руси от злых ляхов-захватчиков. Вот вечор Святых Тайн Христовых все причастились и от грехов очистились – напрасно, что ли?
Дьяк ликом просветлел да в другой раз Федьке и людям его поклонился.
– Исполать вам, – говорит, – юношество честное, православное! Я тоже, – говорит, – твердый пост перед днем сим, словно перед Пасхой Святой, держал, денно и нощно в молитве бдел! И ныне ко всем святым мученикам и угодникам взываю, чтобы не пришлось вам кровь сегодня лить, ни свою, ни, дважды избави Господи, чужую!
– Как же возможно такое? – изумился Федька. – Волю, я чаю, без битвы-то не берут. Где битва, пусть самая даже правая, самая святая, – там и смертное убийство, дьяк.
– Бог даст, без битвы обойдется, – ответствовал дьяк Осипов, и в очах его нечто такое появилось, что, подумалось Федьке, у мучеников тех самых перед подвигом их. – Я самозваному царю близок был, ведаю душу его. В наичернейшей душе, сотник, и в той следы ангела обрящешь! А у него, у самозванца, душа не черная, только заблудшая да гордыней непомерной отягченная. Оттого и овладели ею лукавые бесы во образе чернецов и книжников латинских. Мыслю я ныне, сотник, как под стены кремлевские подступим, воззвать к самозваному Димитрию, к душе его бессмертной и к совести. Дабы не пролил он крови народа, крест ему целовавшего, а явился честью на суд его и обман свой прилюдно раскрыл…
