Глядя больше в быстро удаляющиеся по широкому дворцовому переходу спины сотни (не отстать бы, позору не оберешься!), Федька схватил девушку за руку и втащил ее за собой наверх. Толкнул в двери ближайшей из комнат:
– Ступай, паненка, схоронись где-нибудь! Да нашим не попадайся…
И вприпрыжку бросился догонять своих, только саблю на бедре придерживал, чтоб бежать не мешала.
Покои дворцовые они пробежали на редкость скоро, обшаривая по пути все комнаты и закоулки. Нигде ни души не было, даже холопы и слуги попрятались. В конце концов забежали в чудную одну комнату. Все стены изразцами цветными выложены, свежая еще кладка, в углу печь, также изразцовая, а посреди – лохань великая, с головой влезть можно, серебряная, разными дивными рыбами да грудастыми русалками украшенная. Под лоханью же малая печурка вделана, чтобы, когда моешься, воду подогревать можно было.
– Это у них, верно, вроде бани! – догадался один из дворян. – Чудно как! В корыте мылись, будто детишки малые…
– В лохани сей Маринка, еретичка злая, да Гришка-самозванец голышом плескались для телесного наслаждения! – смачно причмокивая губами, пояснил Ванька Воейков, считавшийся знатоком всяческих блудных увеселений. – А бывало, с Маринкой туда две «панны покоевых», холопки по-нашему, влезали, обратно телешом, да кожу ее белую мочалом из шелковых нитей банили!
Ребята так уши и поразвесили! «Сказывай, – галдят, – дальше, Ванька!» А Васька Валуев только грохнул об кадку чаканом своим (дыру пробил) да говорит досадливо:
– Убег от нас Гришка-расстрижка. Чего, братцы, пошумели, попалили, пора и честь знать. Веди нас, Федька, вон отселе! Лучше поищем отобедать чем бог пошлет. Мы ж не тати какие – по чужим мыльням шарить… Ничего здесь более, окромя разбоя, не будет!
Федька и сам об этом подумывал. Мыслил: не такой человек самозванец, чтобы так просто попасться. Должно быть, уже коня где-нибудь нахлестывает, ляхов своих на брань поднимать спешит… Впереди еще битвочка славная! Да только тут снаружи такой гомон да крик поднялся, стрельба частая посыпалась, железо где-то залязгало. Все разом боевым духом воспрянули: бой во дворце идет! Не иначе, САМОГО обложили – он-то без брани не сдастся, больно ловок да смел!
Гурьбою кинулись дворяне на звук борьбы, а во дворце уже вовсю лихой грабеж идет. Набежали людишки какие-то, по виду – кто голь перекатная, кто холоп, а кто и вовсе сволочь острожная. Иные лари разбили, парчовые да бархатные одежды прямо на вшивую сермягу натягивают, другие ковры ножами режут да в трубку сворачивают, а третьи просто крушат все, что под руку попадет. От служилых людей шарахались, но хабара своего не бросали.
А вот посадские кучей бегут, все оружны, и на плечах длинную крепостную пищаль несут, не иначе – с кремлевской стены снятую. Подбежал к ним Федька, спрашивает:
– Что деется? Где битва, православные?
Отвечают ему:
– У покоев царицыных! Там лях за дверями засел, к Маринке войти не пускает. Из пистолей палит – должно, ляшки Маринкины ему заряжают! А кто подберется – саблей сечет! Двоих сынов боярских насмерть зарубил и еще немало крещеного люда.
Федька сначала не понял:
– Держись, воинство православное, сейчас мы подоспеем, всех супостатов побьем! А сколько ляхов? Сочли ли?
– Как не сосчитать, – отвечают посадские. – Один он там, лях-то. Злой – страсть: «холерой ясной» да «пся кревами» лается!
Засмеялся Федька горько, плюнул в сердцах. Всего-то славы, что верного слугу Маринкиного всем миром бьют! С одним-то ляхом без пушки совладать не могут, а коли поболе бы их в палатах было?
– Волоките пушку свою, – сказал он посадским, а друзьям-дворянам молвил разочарованно: – Пошли, что ли, братья, и вправду поварню поищем, есть-пить раздобудем. Прав Васька, тут только разбой да срам!
Молодцы согласно головами закивали. Против единого ляха, пусть даже наиискуснейшего бойца, скопом идти было стыдно и гадко. Побрели неспешно, по сторонам глазели, беседовали на ходу между собой, все больше о том, будет ли сегодня еще битва или так все и кончится. Одни говорили: еретику Отрепьеву не с руки нынче в городе биться, вся Москва на него поднялась. За город он побежит, и ляхи с ним, там ополчатся и вновь воевать придут. Другие спорили: с чего бы самозванцу Москву отдавать, коли его войско уже в ней? На улицах борониться станет, а коли одолевать начнет – на Кремль ударит. Третьи же полагали: Гришка-расстрижка…
– Гришка-расстрижка сыскался! Держи его, держи, православные! – раздался вдруг истошный вопль. Прямо на дворян выскочил из глубины какой-то молодой парень в рубахе распояской, с выпученными глазами. Дворяне тотчас окружили его, возбужденно расспрашивая: где сыскался? Куда бежать? Тот только ртом воздух ловил: от изумления великого язык отнялся, что ли. Пришлось пару раз съездить олуха по загривку – тотчас заговорил:
– Там, в дальних покоях его нагнали! Бежит, песий сын, а с ним немчин рыжий в железной шапке. Мы с ватагою его хватать, а он, еретик, за саблю – и ну махать! Мы, вестимо дело, попятились – страшно… А плут-расстрига облаял нас «холуями боярскими», да еще матерно, и как сиганет в окно! Немчин за ним. Там стену, стало быть, чинили, подмостки и понастроили… Немчин-то слез путем, а под Гришкой доска подломилась. Он как грохнется оземь! Ногу, видать, поломал, аспид, да башку расшиб. Немчин его через Житный двор волоком потащил… Ой, православные, держи вора, уходит окаянный!!!
Федька только встряхнул малого за ворот так, что у него зубы заклацали, да велел:
– Показывай, живо!
Остальным молодцам приказа было не надобно. Они бросились вслед за своим сотником, на ходу выхватывая сабли из ножен. Такая слава сама шла в руки – грех упускать! Только бы поспеть! Выбежать из дворца, да за угол, да вдоль стены, да снова за угол… Вот там и есть Житный двор, а за ним Помойные ворота. Эх, не ушел бы вор Гришка через них – самая ему дорога, скверноводцу… Не попусти Господь!
– Поспешай, поспешай скорее, братцы родимые, благодетели! – кричал Федька, но его ребята и без того мчались во всю прыть. Было куда спешить – им, простым служилым дворянчикам, первейшего Руси врага и обидчика споймать – куда как лестно!
Они уже почти добежали, за угол завернуть оставалось, когда там вдруг слитно и сильно громыхнул пищальный залп и сразу же, прежде чем успели прорваться криком боли и страха десятки голосов, – еще один! А потом навстречу Федькиной сотне густо побежали мятежные людишки – глазища выпучены, пасти раззявлены, кричат, руками машут, оружье свое немудрящее на бегу бросают. Раненых волокут – те орут да стонут, кровища хлещет.
– Спасайся, православные! – вопль стоит. – Гришке окаянному подмога подошла! Стрельцы! Ой, смертушка…
Федька остановился да руки условленным приемцем по бокам раскинул. У них в сотне сие значило: «Стой, развернись стеною». Даже не оборачиваясь, мог слышать, как справа и слева от него выстраиваются боевые братья, щелкают взводимые курки пистолей да пищалей, скрежещет о ножны сабельная сталь.
