«Не ровен час, прознает черный народ, что сии игрецы здесь укрылись, всей силой оборотится на нас! – сказали Мнишеку начальные люди караула. – Или ты, воевода, погонишь их прочь, или мы уйдем, боронить тебя не станем. Нам своя жизнь дороже!» Пан сандомирский воевода был муж трезвый и разумный и потому, долго не размыслив, велел своим пахоликам да холопам гнать музыкантов вон. Стрельцы помогли, с жестоким смехом приговаривая: «Ступайте, ляхи, сатане сыграйте на цыгулках да волынках!»
Хотели несчастные опять на монастырском дворе схорониться, но тут высмотрели их шнырявшие по Кремлю лихие людишки и созвали народ московский на кровавую потеху. Набежали на ляхов кто с дубьем, кто с топором, кто с каменьями – и спели те смертную песню под градом ударов. Не было у музыкантов оружия, чтоб отбиться, а и было бы – не отбились, ибо привыкли их руки к смычкам да к дудкам, а не к саблям… Большинство в одночасье на месте и погибли. Иные все же смогли вырваться от убийц и бежали, напрасно взывая о помощи. Несколько человек только тем и спаслись, что перебрались через стену и бросились в Москву-реку вплавь. Другие метались, преследуемые по пятам озверевшими мстителями, и их ловили, словно диких зверей на травле…
Случилось двоим молодым музыкантам выскочить как раз на Федькину сотню, вернее, на ее остаток, тянувшийся вон из Кремля. Глянул сотник – двое отроков бегут, в одних рубахах окровавленных (кунтуши, должно быть, сорвать с них успели, либо сами сбросили, чтоб не мешали). За ними по пятам – ватага разбойного вида людишек поспевает, дубьем размахивают, улюлюкают, словно и впрямь на звериной травле. Один из отроков уже из последних сил держался, ранен был тяжко, кровью свой путь пятнал. Запнулся он о камень, пал на колени, да так и не поднялся – то ли не поспел, то ли не пожелал уже, отдав последнее мгновение жизни молитве… Хотя разве тут успеешь! Словно псы лютые бросились на него шпыни, затолпились вокруг, и Федька ясно услышал, как дубины о живую плоть бьют, – смачно и страшно. Услышал и отворотился: столько уже повидал в этот день отвратительной людской жестокости, что смотреть тошно было.
Однако второму беглецу смерть его товарища подарила малую отсрочку. И метнулся он, оставив позади преследователей, прямиком к Федьке и его молодцам, обостренным смертной опасностью взором угадав по ним, что они – другие, что только от них может он сейчас ждать помощи…
– Ясный пане, спасите меня! – отчаянным и пронзительным голосом вскрикнул юноша, бросаясь к ногам сотника, который был, может быть, лишь на два-три года старше его.
Это случилось так стремительно, что ни сам Федька, ни его дворяне не успели остановить несчастного. А он протягивал к ним свои окровавленные ладони, рассеченные страшными порезами (должно, от ножа руками защищался), и молил:
– Я жить хочу, вельможные паны! Меня мать-вдовица дома ждет, сестренок четверо, я один кормилец… Богом заклинаю, спасите!!!
Хотел было Федька оттолкнуть отрока – не от жестокости сердца, а просто устал безмерно от зла людского, отстраниться хотелось. Но вдруг вспомнил, как совсем недавно именем Божьим молил его другой человек о другом спасении, и не посмел отказать жаждущему… Судьба Федькина, верно, такая! Вытащил он саблю, вытянул ее над белокурой головой незнакомого ляшского паренька и страшно закричал:
– Назад, шпыни, тати, мразь подзаборная! Не подходи… Изрублю!! Всех изрублю, душегубцы!!!
Федькины молодцы сперва на сотника вылупились, будто на умалишенного, да сильна уже была в них воинская привычка: делай то же, что твой начальный человек делает! Тотчас собрались вокруг него тесной кучкой, ощетинились клинками да огненным боем…
Ватага между тем со вторым музыкантом расправилась и, бросив в пыли его распластанное окровавленное тело, кинулась было на живого. Бросилась – и застыла, устрашенная холодным блеском сабель. Смутный ропот пробежал от одного убийцы к другому, не хотелось им, вкусившим человеческой крови, упускать жертву, но и с ратными людьми биться было не с руки…
Раненый музыкант ухватился за последнюю нить, связывавшую его с жизнью, со всей силой и страстью молодой сильной натуры. Он подполз к Федьке в самые ноги и со слезами на глазах протянул ему свои изуродованные руки:
– Смотрите, пан, что они сделали со мною! Как я смогу теперь держать смычок?..
Как ни страшна была минута, а молодой сотник изумился и задумался: почему может человек, стоящий на шаткой грани между живыми и мертвыми, думать в такую минуту о своем ремесле? Как видно, есть в Божьем мире и некая иная, неведомая ему истина, которая лежит далеко от воинского служения, боевого братства, человекоубийства…
И в ту же минуту какой-то коренастый взлохмаченный оборванец, протиснувшийся вперед, вдруг неумело, от бока навел украденную длинную стрелецкую пищаль и спустил курок…
Боль пришла не сразу. Федька только успел увидеть, как на спине юноши провалилась черная дымящаяся дыра, и почувствовал, как голова ляха крепко ударила его в бедро, на ладонь повыше колена… А то не голова ударила, а пуля, пробившая насквозь тело бедняги, вгрызлась молодому сотнику в ногу. И мир взорвался…
– А-а-а-у-у-у-у-у!!! – завыл Федька, утратив человечий язык. Но в охватившем его аду боли тело явственно почувствовало, как внутри, среди мышц и жил, переломилась берцовая кость, острыми краями раздирая плоть…
– Сотника убили!!! Пали, братцы! Вперед! На погибель татям…
…Больно-то как! Трясет… Тело, словно на саване покойницком, висит, и саван этот трясется. Федька с усилием приподнял пылающую голову: увидал впереди носки своих сапог, левый – весь в кровище… Нога тряпкой какой-то замотана, толстая, как бревно, а сквозь тряпицу – кровь, кровушка… Дальше справа и слева по лошадиной голове мотается. Все ясно: соорудили молодцы между двух седел носила, везут его… Зачем везут? Мучают только!
«Господи, почто жестоко караешь? Не отвращайся от меня, дай смерть!.. Матушка, мамонька! Взгляни с небес на сыночка своего… Ой, больно… Больно! Больно!!!»
– Братцы, слышите меня?..
– Чего прикажешь, господин сотник?
– Опустите меня… Помереть… Муки не вытерплю!
– Ты уж, Феденька, потерпи, не помирай, друг разлюбезный, малость осталось! – Кажется, это Воейков Ванька, плачет. – Тут на Китай-городе немчин обретается, лекаришка. Страсть как ловок, я у него дурную болезнь лечил. Он тебя поправит!
…Запах какой-то вокруг стоял – вроде и травами духовитыми пахло, и вином хлебным, только покрепче, и чем-то еще совсем незнакомым, пряным и дурманящим, нездешним. Над головою – потолок бревенчатый, но не закопченный, как в избе или в кабаке, а чистый совсем. И светло, не как в московских домах. Ребята по горнице ходят, стекло битое у них под ногами хрустит.
– Herr Воейков, irgendeinem… Потшему я должен heilen… ползовайт ваш натшални тшеловиек?! – Голос у немчина резкий, злой, говорит, как собака лает. – Ваши die Räuber… тати уже побываль в мой дом! Они разбойно разбиваль весь мой Apotheke, украдаль мой имот! Я сидейт погреб, дрожайль, как arm Feldhamster während der Jagd! Иначе тати лишайт моя жизнь! Genug ist genud! Доволно! Завтра я уезжаль из воровской Москау in meinem Geburtsort Darmstadt… Домой!
