Де Мелло, у которого на лице застыло смешанное выражение страха и собственного достоинства, даже не подумал оправдываться:
– Дочь моя, когда речь идет о спасении жизни, на моем месте не поколебался бы и святой Франциск Ассизский. Вы нипочем не хотели уходить, а этот молодой дикарь в своем ложно понятом благородстве тоже готов был остаться и глупо позволить убить себя и вас! Вот я и взял на себя грех… Молчите лучше, молчите! Кажется, они опять приближаются…
Егорка сделал красноречивый жест, приложив палец к губам, и осторожно прислонил Марину к корявому стволу ивы. Затем изобразил руками нечто вроде скользящего движения змеи в одну сторону, в другую, попытался улыбнуться Марине и даже подмигнул. Вероятно, это должно было означать: «Стойте здесь и ничего не бойтесь. Я схожу, разведаю, что и как». Марина заставила себя ободряюще улыбнуться в ответ и кивнула. Казачок ловко скользнул в заросли камышей…
Он возвратился настолько быстро, что Марина даже не успела разобраться, какое из чувств сейчас сильнее всего в ее измученной душе: тревога ли за маленького сына, боль от утраты возлюбленного или все же отупляющая безразличная усталость. Уже не хоронясь, Егорка подбежал, высоко вскидывая ноги и поднимая фонтаны воды, в руке у него была сабля.
– Все, Марина Юрьевна, за горло взяли! – отчаянно выдохнул он. – Со всех сторон идут, должно, кольцо вокруг острова замкнули. Немчин какой-то распоряжается, шапка у него железная, бирн морион
[98], и портки с буфами…
– Наемник, – блекло сказала Марина. – Однако московских псов нечего уськать на травлю… Они в ней сами искусны.
– Это хорошо, что стрельцов ведет офицер из доброй старой Германии! – встрепенулся де Мелло. – Рыцарство германских дворян прославлено по всей Европе! Мы сможем сдаться под его защиту, он не позволит кровожадным варварам причинить нам зло.
– Надолго ли? – вздохнула Марина. – Не обольщайтесь, отец мой, всем заправляет все равно царский воевода, и меня не ждет ничего хорошего. Я знаю этих людей и эту жестокую страну.
Она решительно повернулась к августинцу и снизу вверх положила руки на его плечи:
– Но вы ступайте, сдайтесь и воззовите к милосердию этого ландскнехта. Бог не оставит вас… Возьмите с собою моего Янчика! Даже московиты не решатся причинить зла невинному ребенку… Я надеюсь! Не открывайте кошмы, де Мелло, если я посмотрю в его глазки еще хоть раз, я не смогу сделать того, что должно… Идите, святой отец, и да сохранит вас и моего сына Святая Божья Матерь из Ченстоховы!
Тяжелая нижняя челюсть португальского монаха вдруг отвисла и мелко задрожала. Он уставился на Марину таким трагическим взглядом, что ей даже пришлось прикрикнуть на него:
– Пошел же, живее!!!
Николо де Мелло неловко повернулся, сгорбился, прижимая к себе мальчика, словно пытаясь защитить его своим телом, и тяжело побрел к берегу, путаясь в мокрой рясе. Чувствуя, что его забирают от матери, Янчик вдруг забился в кошме, пытаясь вырваться, закричал отчаянно:
– Мама, мама, я хочу к маме!
– Я сейчас, мальчик мой, я уже иду!!! – что есть сил крикнула в ответ Марина и захлебнулась слезами.
Угрожающе-радостный хор стрелецких голосов был им ответом: и женский, и детский крик был услышан преследователями, они со всех сторон мчались на звук, раздвигая бердышами камыши, круша горячими ударами ветви ивняка.
Казачок Егорка осторожно распрямил поникшую Марину и протянул ей лук с наложенной на тетиву стрелой. На простом открытом лице оруженосца Заруцкого появилась почти радостная упоенная улыбка – почти такую же Марина не раз видела перед битвой на лице своего любимого атамана Яна.
– Ну что, государыня Марина Юрьевна, вы за мною становитесь, за спиной! – деловито, словно побратиму-станичнику перед боем, разъяснял он. – Вторую стрелку выньте и в зубки возьмите, чтоб шустро успеть переменить. Который супостат первым из камышей рожу покажет – стрелите его прям в глаз! А я – с саблей, покуда жив, никого из стрельчишни до вас не допущу!
Марина посмотрела на него с тихим укором, как на драчливого мальчишку.
– Егорка, Егорка, – тихонько проговорила она. – Я – слабая женщина, не казак и даже не казачка. Я не могу драться… Тебя я хочу просить о другой службе! О последней.
Она почти ласково прикоснулась пальцами к лезвию сабли молодого казака, и тяжелый боевой клинок послушно последовал за рукой молодой женщины. Марина приставила острие к своей груди, там, где под платьем билось измученное сердце. Посмотрела Егорке в глаза – уже твердо, повелительно… Стрельцы орали и трещали сучьями уже совсем близко… Сказала тоном, каким привыкла повелевать людьми этой непонятной и непостижимой, далекой и безмерно близкой страны:
– Коли, казак, в сердце! Исполняй мою волю! К ним живой – никогда!..
Зрачки Егорки вдруг расширились на полглаза, потом вдруг судорожно сузились почти в точку, потом снова широко раскрылись. Никогда больше не видела Марина, чтоб так дрожали у человека глаза. Сабля в руке оруженосца напряглась было, упершись Марине в грудь, и она еще успела прошептать: «В руки Твоя, Господи…» Почему-то по-русски, не по-польски, не по-латыни, как учили в детстве.
Но сабля вдруг отклонилась и, описав в воздухе правильную красивую дугу, с плеском упала в воды реки Яик.
– Никогда! Никогда!! Никогда!!! – троекратно повторил Егорка, пятясь от Марины, словно от прокаженной.
Повернулся в сторону реки. Потом снова обернулся, взглянул на Марину пристально и хотел что-то сказать, но только беззвучно шевельнул губами. Прянул вперед, нырнул в мутную воду, как был, в зипуне и шапке. Следующий раз вынырнул уже в дальних камышах, едва видимый Марине, вдохнул воздуха и снова ушел в глубину, поплыл под водой. С тех пор она не видела оруженосца Егорку, но порою молилась, чтобы хоть этому, последнему из казаков Заруцкого удалось спастись.
Марина высоко подняла лук и, оттянув тетиву насколько хватило сил, запустила единственную стрелу ввысь, прямо к солнцу, такому далекому и такому безразличному к страстям и страданиям человеческим. Остро вонявшие прелым сырым сукном, мужским потом и перегаром бородатые люди окружили ее, и она спокойно ждала града оскорблений, а может быть, и ударов. Но у нее только вырвали оружие и сильно, но беззлобно схватили под руки, выдернули из зеленой ряски, подняли на воздух и так понесли на берег.
– Не бойсь, не бойсь! – приговаривали грубые голоса, то ли надсмехаясь над пленницей, то ли действительно желая украдкой поддержать ее.
На берегу ее со всех сторон обступили стрельцы и принялись с любопытством разглядывать знаменитую польскую «воруху и колдовку».
– Гляди, робяты, махонькая какая, словно пичужка… И нос у ней на птичий клюв похож! – не скрывая изумления, воскликнул голубоглазый молодой стрелец. Здоровенный бородач с золотой серьгой в ухе дружески огрел его кулачищем по спине:
