– Берегись, Кузька, околдует тебя диво-птица заморская, – и отпустил такую сальную остроту, которую Марине и слушать было гадко.
– Ну, разгавкались, кобели! – осадил зубоскалов насупленный десятник, исполненный сознания важности свершаемого государева дела. – Осади назад от полонянки! Давай, веди ее к голове! Да накиньте ей епанчу, бездельники, промокла ж вся, болезная…
Плечи Марины заботливо укутали стеганым плащом, а один из стрельцов, поколебавшись, даже предложил ей медную баклажку:
– Попей, пожалуй! Травничек на хлебном вине.
Марина с благодарностью отказалась от стрелецкого зелья и, умоляюще сложив ладони, обратилась к своим караульщикам:
– Братцы-стрельцы, где мой сынок, мой Яничек? Скажите, ради Бога нашего Иисуса Христа и всего милосердия его!
– Жив-здоров твой малец, на струг его отвели к голове нашему, Пальчикову Гордей Иванычу! – охотно ответил десятник, щедро угостившись «травничком» своего подчиненного вместо Марины. – И чернеца латинского также вживе поймали.
От облегчения у Марины потемнело в глазах, но стрельцы крепко держали ее и вряд ли даже заметили слабость своей пленницы.
– А атаман, Иван Заруцкий, что? – пролепетала она непослушным языком.
– Ивашку-то разбойника тяжко вязать было: ловок черт на саблях! – с невольным уважением отозвался один из стрельцов. – Да мы управились: неводом его, окаянного, оплели, так в неводе и лежит на воеводском струге, а лекарь, немчишка, ему раны пользует.
Десятник смерил говорливого стрельца взглядом и многозначительно показал ему кулак. Как видно, отказать несчастной матери в просьбе рассказать о судьбе сына он не мог, но не считал, что пленнице надо знать больше.
Внезапно стрельцы примолкли и подтянулись. Размашистой деревянной походкой, скрипя высоченными желтыми ботфортами, к ним подошел одетый по-европейски офицер в железном шлеме с облезлым плюмажем и с лицом надменным и бесцветным. Марина поняла, что это именно тот немецкий наемник, о котором недавно рассказывал Егорка.
– Герр капитан, – заговорила она по-немецки, умоляюще глядя на наемника. – Окажите мне великодушие, позвольте увидеть моего сына, утешить его! Вы не можете отказать…
Желчное лицо офицера вдруг перекосила злобная судорога.
– Молчать, ты, католическая ведьма, польская шлюха! – брызгая слюной, выкрикнул он и со всей силы хлестнул Марину по лицу ручищей в жесткой кожаной краге.
Голова Марины мотнулась так, что ей показалось – чудом не соскочила с плеч. Рот быстро наполнился противным солоноватым вкусом крови. «Вот оно, рыцарство германского дворянина!» – с горькой иронией вспомнила бедная женщина слова Николо де Мелло.
Немец сделал стрельцам повелительный жест и зашагал впереди с гордым видом победителя. Как видно, ему не терпелось похвалиться перед стрелецкими начальниками, что именно он и никто другой схватил опасную преступницу государеву.
Так начались для Марины тягостные дни плена. Государевы струги, гордясь своей подавляющей мощью, проплыли мимо затаившегося Медвежьего городка и стали спускаться вниз по Яику, к Хвалынскому морю. Старший стрелецкий голова, Гордей Пальчиков, человек немолодой и обремененный служебными заботами, едва взглянул на Марину, удостоверяясь, что «сия воровка вживе взята», распорядился приставить к ней крепкий караул и беречь «аки ока зеницу» и, казалось, перестал замечать. Все время этот неулыбчивый суровый военачальник проводил сидя на корме своего струга за собранным из пустых бочек и досок столом и составлял пространные донесения о походе для Астрахани и для Москвы или просто казался погруженным в важные раздумья.
Второй голова, еще молодой и приятный наружностью Севастьян Онучин, которого стрельцы называли между собой «Сахаркой» за ослепительную улыбку белых и ровных, словно сахарных зубов, наоборот, проявлял к Марине самый живой интерес. Распоряжаясь на струге или просто стоя в начальственной праздности подле борта, он постоянно останавливал на пленнице тягучий и лукавый взгляд своих ярко-карих, как молодой мед, глаз и улыбался сладко и несколько таинственно. Заботами Севастьяна-Сахарки Марине в начале ее печального путешествия не приходилось жаловаться на иные тяготы плена, кроме отсутствия милой свободы. Злобного немца-капитана молодой стрелецкий голова подверг жесточайшему разносу на неплохом немецком языке и до пленницы больше не допускал. На кичке самого большого струга стрельцы соорудили для нее нечто вроде шатра из запасного паруса, и, хотя снаружи денно и нощно дежурили четверо вооруженных до зубов часовых, Марине было предоставлено даже некоторое уединение. Еду ей носили из воеводского котла, в котором готовили так же просто, но почище и повкуснее, чем для обычных воинских людей.
Изредка Онучин приводил к ней Яничека, позволяя бедной женщине ненадолго забыться в счастливых заботах матери. Мальчик, кажется, сам не понимал, куда влечет его безжалостная воля судьбы на серых крыльях парусов этих живописных кораблей, и наивно радовался новому приключению. Стрельцы, в основном семейные люди, жестоко тосковавшие в походе о своих детишках, с удовольствием нянчились с Яничеком, позволяя ему играть своими берендейками, шапками и саблями, учили его своим песням и сами старались не задумываться, что ждет этого маленького «воренка» в конце пути. Таковы были люди этой страны, и Марина не уставала удивляться поразительному сочетанию в них кроткого добродушия и звериной жестокости, живого участия и ленивого безразличия…
Изредка ей казалось, что она слышала долетавший с последнего струга голос Ивана Заруцкого. От стрельцов она знала, что атамана везут там, израненного и закованного в цепи, но что он не ослаб духом в тяжелой неволе, что держится гордо и бесстрашно. Она подолгу стояла на корме своего струга в надежде, что Иван сможет увидеть ее и это укрепит его сердце.
Когда впереди замаячила залитая солнечным светом рябь Хвалынского моря, воевода Пальчиков распорядился собирать ветрила и бросать якоря. Струги остановились в устье Яика, и войску был подарен «банный день». Гогоча и перебрасываясь шуточками, словно мальчишки, бородатые рубаки в одних подштанниках сигали с бортов в воду, плавали саженками, взбивали мощными ручищами фонтаны брызг и наслаждались коротким отдыхом так, как умеют только солдаты. Марине в ее палатку принесли наполненную водой бочку. Караульщики истово побожились, что, покуда она будет «плескаться», они повернутся спиной. Только теперь Марина почувствовала омерзение от грязи, покрывавшей ее тело. Когда же она мылась в последний раз? Кажется, еще до бегства из Астрахани, о ужас!! Лилейная панна из Сандомирского замка сделалась неприхотливой, словно грубый солдат…
Раздевшись до рубашки, Марина легко перебралась через бортик бочки и с наслаждением погрузилась в воду. Нырнула с головой, разбирая и промывая пальцами свалявшиеся пряди волос. А когда вынырнула – вскрикнула от неожиданности, возмущения и страха: прямо подле ее нехитрой купели стоял молодой стрелецкий начальник и лукаво смотрел на нее сверху вниз, улыбаясь во все свои сахарные зубы.
– Как вы могли посметь?.. – Марина чуть не захлебнулась водой и закашлялась.
