Сильвестр Онучин улыбнулся еще слаще:
– Хотел я, панна, поговорить с вами наедине, спросить вас, – вкрадчиво заговорил он. – Правду ли говорят людишки разные, что вы, панна, в Тушинском лагере ближним своим любовью за службу платили?
Марина в пылком гневе вскочила на ноги и тотчас, догадавшись, что предстала перед сладострастным воином в не слишком целомудренном виде, соблазнительно облепленная тоненькой мокрой рубашкой, плюхнулась обратно в бочку.
– Как у вас хватает бесчестия вымолвить такое, пан?! – задыхаясь от стыда и ярости, выдохнула она.
– Честь и бесчестье ляхам своим оставьте, прекрасная панна, – проворковал стрелецкий голова. – А я вам службу свою предложить хотел, услугу великую оказать.
Сахарка Онучин наклонился к Марине совсем близко, так, что она почувствовала приторный запах каких-то персидских благовоний, исходивший от его изящно подстриженной бородки.
– Хочешь ли, чтобы я мальца, сына твоего, спас? – доверительно зашептал стрелецкий начальник, снова обращаясь к своей пленнице на «ты», как было в обиходе у московитов. – Хочешь, свезу его тайно на берег, найду бабу какую, казачку, либо татарку ногайскую, у которой дитя померло, ей малого и оставлю. Она примет, бабье-то, оно к чадам добросердечное!
– А когда хватятся пропажи мальчика, станут искать? – холодея от внезапной надежды, едва слышно спросила Марина.
– Не хватятся, касатушка моя! Я воеводе скажу: помер-де малец, ты, ясное дело, повоешь пожалостливей, а в воду мы куклу тряпичную кинем. Камней напихаем и кинем… А ты полюби меня за это, раскрасавица, приголубь, удели сладости лона твоего да персей дивных…
Стрелецкий голова вдруг протянул свои крепкие, унизанные перстнями руки и властно взял Марину за плечи, жадно стиснул их, не боясь омочить рукавов кафтана, скользнул ловкими перстами вперед, на грудь. И в тот же миг она вдруг отчетливо прочитала по наглым, бесовским искоркам в медовых глазах красавца Сахарки обман и глумливую насмешку. Ничего этого не будет, он не хочет спасти Яничека, а даже хотел бы – не смог! Насколько жалок его пустой обман с «тряпичной куклой» – только безумное от любви и тревоги материнское сердце смогло бы поверить в его возможность! Этому сладострастнику нужно только ее тело, только вожделенная плотская победа над несчастной пленницей… Извернувшись, Марина изо всех сил вцепилась зубами в холеную руку Онучина, отчаянно сжала челюсти, да так, что вновь почувствовала привкус крови во рту. Он взвыл и рванулся, вырвал свою руку и с грубой бранью схватился за наливающийся кровью глубокий полукруглый след на запястье.
– Вон отсюда, низкий лжец! – что было сил крикнула Марина, понимая, что, кроме голоса, у нее теперь нет иной защиты. – Убирайся, насильник, змея, ракалия!!!
Сильвестр Онучин отступил с внезапной легкостью. Как видно, он еще больше опасался, что его грязные похождения раскроются перед начальником и подчиненными, чем вожделел пленницу. Его карие глаза стали ледяными и ненавидящими.
– Волчиха ляшская! – прошипел он. – Хуже волчихи, волчиха бы волчонка своего спасать стала… Ведьма ты! Погоди, ужо будет тебе, воруха!
В тот же вечер воинский кузнец, угрюмый чернобородый татарин с отсеченным ухом, не поднимая глаз, заклепал на узкой щиколотке Марины железный обруч кандалов. Другим концом цепь закрепили на ближайшей весельной уключине, чтобы упрямая «ляшка» не сиганула в воду. Котлового варева ей больше не носили, только изредка бросали, словно собаке, сухарь или кусок черствого хлеба. Даже теперь Марина изредка читала во взгляде того или иного из стрельцов или пушкарей затаенное сочувствие, но выражать его что делом, что словом служилые люди теперь опасались. Караван приближался к Астрахани – от вольного походного житья обратно к воеводскому двору да к приказным людям, к пытошной да к палачу, к сыску да к расправе. Не до вольницы становилось стрельцам. Не до жалости к пленной еретичке и колдунье. Свою бы буйную головушку на широких плечах сохранить!
Маринкина башня, Коломна, 1615 год
Сотник Рожнов давно уже, с лихой юности, не заботился о своей внешности. Недосуг было ему об этом думать! Забот и без того хватало – на то ты и сотенный голова, чтобы о каждом из своих людей подумать, чтоб был оружен и одет добро, да накормлен, да на постой устроен, да жалованьем вороватыми дьяками и подьячими не обделен. А кроме людей – кони, каждый тоже догляда требует… Все равно было Федору, как он со стороны выглядит. Бороду себе сам подрезал большущими ножницами – криво да косо, кафтан уже сколько лет один и тот же носил – потому как счастливый, удатный этот кафтан, чеснока и лука ел много – недаром говорят: «Чеснок да лук от семи недуг!» Баню любил и волосы тщательно чесал, это да, ну так это не ради телесного удовольствия, а для здоровья, чтоб нечисть разная мелкая в грязи не разводилась… На иноземных воинов благородного сословия, которые душистой водой себя поливали, богатое платье под доспехами носили, кудри да бороды красиво завивали, а щеки гладко стригли, Федор привык смотреть с легкой усмешкой – мол, не мужское это дело так о себе радеть! Но когда к Марине пошел, на прогулку ее выводить, вдруг задумался да осмотрелся: бороду расчесал, подровнял, как сумел, кафтан поновее у знаменщика Прошки Полухвостова одолжил, да и чеснока прежде целый день не вкушал.
Высокородная пани Марина – она ведь воспитания тонкого, рыцарей видела богатых да славных, негоже перед ней холопом грязным казаться! Хотел Федор даже на посад сходить, скляницу с душистой водой купить да обрызгаться водицей этой, как ляхи делают, но потом раздумал – молодцы из сотни засмеют, а особливо полусотник Ванька Воейков, дружок давний, постарается!
Перед Марининой дверью Федор долго на месте топтался, все войти не мог. То ли боялся чего-то, а то ли сердце в груди слишком шибко ходить начало – с чего бы это? Ведь сиделица-то бедная, она нынче не женщина почти, а ровно дух бестелесный, скорбный. Исхудала, белая как полотно, душа в теле еле держится. Аленка-то ее – вот девица хоть куда, сдобная да румяная, как булка, которую из печи достали. За ней бы и приударить можно, отбить ее у посадского молодца. Пусть пастилой своей торгует, а не за дворянскими дочерьми ухаживает!
Но когда Рожнов засовы железные, тяжелые открыл да к сиделице вошел, не на Аленку засмотрелся, на Марину. Стояла она перед ним, точно из кипарисового дерева выточенная, легкая и стройная, словно вот-вот улетит как птица. Волосы красиво убраны – видно, Аленка постаралась. На лице – румянец легкий, брови тонко так, красиво прочерчены, а губы – как розан нежный, благоуханный. Не видел сотник никогда таких красавиц – ни на Москве, ни в годы лихие, военные, – и понял теперь, почему из-за Маринки многие рыцари точно с ума сходили, на все ради нее были готовы. Понял, почему Иван Заруцкий, лихой казак, в страшных муках жизнь свою закончил. И не морок это был, не колдовство, не марево, а красота великая, Богом данная! Ах, Марина свет Юрьевна, родилась ты мужскому роду на погибель с красотой-то такой!
– Ну, пойдем на кремлевский вал, что ли, Марина Юрьевна, – предложил сотник. – Пора тебе уже воздуху свежего глотнуть, засиделась ты в четырех стенах!
