– А я, свет Феденька? – лукаво спросила Алена.
– А ты, девица, сходи в посад, к Грише своему в лавку, пастилы поешь! Говорят, он новую пастилу изготовил, медовую!
– Ела я уже медовую… – со смехом ответила Аленка.
– Так пойди, поешь ореховую али сливовую! Али ленту себе в косы купи! Я тебе и денежку дам!
Сотник раскрыл тощий кошель, висевший у него на поясе, и протянул Алене медную денежку.
– Спасибо за щедрость твою великую, свет Феденька! – поклонилась ему в пояс Алена. – Схожу я и вправду ленту куплю, только не себе – Марии Юрьевне.
– Ну, поди, поди…
Алена попробовала монету на зуб, довольно кивнула и павой, белой лебедью проплыла мимо сотника к двери. В дверях она приостановилась и еще раз взглянула на тех двоих. Не было никакого сомнения – и сотник, и Мария Юрьевна вели себя как-то странно. Алене вдруг показалось, что между этими двумя людьми протянулась невидимая, тонкая нить, и стоит коснуться этой нити, как зазвучит дивная, неслыханная музыка… «И ведь как Господь рассудил… – подумала она. – На краю гибели – и надежда…»
Когда Алена вышла, сотник неловко, неуклюже протянул Марине руку.
– Ты прости меня, Марина Юрьевна, что не научен я обхождению вашему. Руку тебе подаю, точно лопату. Ты, чай, к другому привыкшая…
Марина легко, словно играючи, прикоснулась к его руке.
– Если захочешь, я и танцевать тебя научу, пан, и руку даме подавать как следует, и обхождению шляхетскому…
– Где научишь, пани? Здесь, в темнице твоей?
– А хоть бы и в темнице… Не гнить же мне здесь заживо! Хоть о былом вспомню!
– Учи, не учи, а все едино я ляхом не стану, пани!
– Ну, тогда хоть танцевать научишься! – с легкой усмешкой сказала Марина.
– Вот ребята мои удивятся, что я в оружейке с московской царицей венчанной как на пиру отплясываю! Но давай, была ни была, пропадай моя головушка!
Они вышли на крепостной вал вместе, рука в руке. Ребят он своих, что во внешнем карауле охраняли, перед тем отдыхать отправил. Сказал, что будет он с воровской женкой Маринкой тайную беседу держать – как государь Михаил Федорович повелел. Все поверили, кроме Ваньки Воейкова, полусотника, хитрого беса. Тот на слова Рожнова гаденько так ухмыльнулся, но вслух ничего не сказал. Подумал, видно, скотина похотливая, что надо бы и ему как-нибудь с Маринкиной прислужницей, Аленкой, тайную беседу повести, по царскому приказу.
Когда на вал поднялись вместе, стало Федору стыдно, что не успел он среди повседневных забот своих сходить на посад, за душистой водой. Верно, уловила Марина запах чеснока, который шел от его кафтана. Он отстранился, отошел от нее на несколько осторожных шагов. Марина обернулась, спросила:
– Что шарахаешься, воин? Или жолнеров своих боишься? Вдруг увидят, как ты с узницей ласково разговариваешь – донесут?! Так ведь нет никого с нами, слава Господу!
– Не боюсь я людей и толков их пустых, Марина Юрьевна! – обиделся Федор. – Не из пугливых… А отошел потому, что иного боюсь – несет от меня бражкой да чесночищем. Ты, чай, к таким запахам не привыкшая!
– А ты думаешь, у нас в Речи Посполитой воины по-другому пахнут?
– Не знаю, кровью от них несло и порохом. – отрезал Федор. – Я с ляхами твоими больше на саблях силой мерился. Только ты, Марина Юрьевна, пани высокородная, воспитания тонкого, нежного. Не хочу я рядом с тобой мужиком сиволапым показаться!
– Ах, воин, – грустно сказала Марина, – когда душа человеческая до самого края доходит, о таких вещах не думается. Я, пан, до самого края дошла, а ты?
– Да и я, Марина Юрьевна, столько всего повидал, что трудно мне, как в юные годы, в людей да в Бога верить… Может, это и значит – до самого края дойти?
– А я, пан Теодор, когда веру в людей теряла, все равно в Бога и его помощь верила. Значит, ты еще подалее меня зашел!
– Может, и подалее, да только ни к чему нам про это разговаривать. У меня – служба, у тебя – неволя. Каждый свое ярмо тянет…
– А сбросить ярмо не хочешь, сотник?
– Да как его сбросить, пани?
– Не государю своему служи – мне…
– Тебе? Я крест Михаил Федоровичу целовал, пани!
– Крест целовал? Детоубийце?
– Когда я крест целовал, царь наш еще детоубийцей не был. А присягу у нас на Руси не меняют…
– Неужто не меняют? – усмехнулась Марина. – Ваши бояре да дворяне из одного лагеря в другой как крысы бегали… То Димитру служили, то Шуйскому, то Тушинскому государю, а то и Яну Заруцкому! А Филарет ваш у нас в Тушинском лагере патриархом был! А в митрополиты Ростовские его еще Димитр убиенный пожаловал!
– Знаю я, пани, что на боярах наших клейма негде ставить, шельмы они редкие. Да только я государю юному слово дал.
– Что ж, рыцарю не пристало от слова своего отрекаться… Соблюдай свою присягу, рыцарь!
Марина отвернулась от сотника и обиженно замолчала. Смотрела на город, на купола церковные, на реку Коломенку, которая серебристой лентой струилась вдали, – словно в кудрях у красавицы юной запуталась… Узнице представилось, что она подходит к воде, близко-близко, зачерпывает ее ладонью, умывает лицо, и вдруг кто-то ласково, нежно прикасается к ее плечу. Она оборачивается. Это Янчик, совсем такой, каким его забрали от нее, только с петелькой на шее… И говорит он: «Матушка! Не плачь! Я – живой… Я у доброго Бога на небе!» Марина глухо вскрикнула и покачнулась, все поплыло у нее перед глазами: и церковные купола, и тихие улочки, уже освободившиеся от снега, и река, на которой растаял лед…
Сотник успел подхватить ее, она уткнулась лицом в его пахнущий пылью кафтан и зашептала, мешая польские и русские слова: «Янек! Янчик! Я тебе кохам, мальчик мой милый…»
– Привиделся тебе сынок убиенный? С ним разговариваешь? – догадался сотник.
– Так, пан, – еле слышно прошептала Марина.
Рожнов помолчал, посмотрел, как птицы устраивают в небе над церковными крестами веселый хоровод, а потом вдруг решился. «Она, не ровен час, еще руки на себя наложит, по сыну тоскуючи. А ведь грех это страшный, смертный! Солгать ей! Во спасение… Бывает же ложь во спасение, Господи?!» – подумал он. А вдруг и не ложь это вовсе? Шепчутся же на Москве, что жив-де воренок, ушел – то ли палач пожалел, то ли сам государь, то ли не его повесили, то ли не вешали вообще. Сам же Рожнов мертвого мальца в петле своими очами не видел!
– Слышишь, пани Марина, – прошептал Рожнов. – Ты погоди, пока сына своего хоронить, погоди! Слухов у нас на Москве множество… Так вот, слыхал я на Москве, что, может, жив он.
Марина отпрянула от сотника, сказала тихо и жестко:
– Ты смеяться надо мной изволишь, пан? Или так утешаешь?
– Не смеюсь я над тобой, вот те крест!
