Никола де Мелло поведал пану Ежи о том, что в Самборском замке появились гости из Москвы – какой-то секретарь царя Димитрия Ивановича, именем не то Богдан, не то Иван, и Михаил Молчанов. Их укрывает пани Ядвига Мнишек. О царе Димитрии Ивановиче пока доподлинно известно только то, что он жив и скрывается. Он собирает войска и скоро освободит всех польских узников и воссоединится со своей обожаемой супругой!
Марина и верила, и не верила! Иногда лила слезы, вспоминая Димитра, и скорбела о нем, как об умершем, а иногда пела, сидя у окна, представляла его живым и мечтала об их будущей встрече. Пани Барбара то утешала свою «пташку», а то радовалась вместе с ней. Пан Станислав то хватался за саблю и грозно крутил усы, а то пьянствовал в компании польских шляхтичей и клял лживого старика Шуйского. Пан Ежи строил планы, один хитроумнее другого, и делился ими с де Мелло. Все было смутным, зыбким, неясным, как русская погода, и холодным, чужим, как тусклая, дождливая осень и холодная зима. Дни шли за днями, недели за неделями, а они все ждали и молились. А между тем войска царя Димитрия Ивановича, чудом спасшегося, как рассказывали, от лютой смерти, брали город за городом и подходили к Москве. Ярославль был на грани падения, пленные поляки ликовали и готовились поддержать войско подлинного русского царя. Станислав Мнишек каждый день точил свою саблю в ожидании перемен, а пани Марина прихорашивалась перед зеркалом и молилась Деве Марии о спасении своего рыцаря и супруга. Из Самбора приходили смутные, непонятные вести, и войско царя Димитрия приближалось к Ярославлю. «Димитр освободит меня! Он скоро будет здесь!» – восклицала Марина, и надежда окрашивала румянцем ее бледные щеки.
Их освободили по приказу Шуйского, когда войска чудом спасенного Димитрия Ивановича подходили к Ярославлю. Видимо, новый царь больше всего боялся, что царица Марина окажется в руках у «тушинского вора» – так он называл человека, которого польские пленники считали спасшимся Димитрием. У Марины, пана Ежи и остальных заточенцев в обмен потребовали клятвы – что они вернутся на родину и не станут помогать «тушинскому вору». Пан Ежи поклялся легко – он не собирался выполнять обещание, данное клятвопреступнику Шуйскому, который так изолгался в жизни, что обманы и хитрости «князюшки» уже никого не удивляли. Всем было известно, как еще при царе Федоре Ивановиче князь Шуйский ездил в Углич расследовать убийство царевича Димитрия и врал принародно, что царевич сам на ножик напоролся, – и так шесть раз… Потом, при Димитрии Ивановиче, Шуйский клялся и божился, что всегда знал о спасении царевича, только сказать боялся. В мае 1606 года он же вел царицу Марию Юрьевну под белы рученьки по кремлевским палатам и называл себя ее вернейшим подданным. И он же привел в Кремль мятежную и буйную толпу, чтобы убить царя и взять в плен Марину.
Теперь Шуйский был на престоле, покойного Димитрия звали не иначе как злым еретиком и самозванцем Гришкой Отрепьевым, а Марину – колдуньей и чернокнижницей. Женщин на Руси вообще легко называли колдуньями, с тяжелой руки Грозного царя Ивана Васильевича. Часто говаривал Грозный, что любая красивая женщина – ведьма. Поэтому все красавицы на Руси были уязвимы, и особенно иноземки. Если любая красивая русская женщина – ведьма, то иноземка, приехавшая в Московию, известное дело, – ведьма вдвойне! Грозный государь не мог ошибаться, он ведь все науки превзошел, особенно «науку страсти буйной», а женщин переимел без счету! Кому же еще знать о них правду?!
От Марины, слава господу, личного обещания не потребовали – пан Ежи поклялся за всех и тем самым избавил свою дочь от греха. Путь на родину для польских пленников лежал через Москву – Василий Шуйский вызвал пана Ежи с дочерью для переговоров, точнее для заключения сделки. Из Костромы вызвали князя Константина Вишневецкого, содержавшегося там в почетном плену. Освободили и кое-кого из вологодских пленников – Шуйский разбросал поляков по разным городам Руси-матушки, от Ярославля до Вологды, боялся, что, оказавшись вместе в большом количестве, заточенцы подымут восстание.
В июле 1608 года в Москве был заключен договор о перемирии Речи Посполитой и Руси, а польских пленников отпустили на родину. Мнишекам и Вишневецким Шуйский «милостиво» вернул часть их личного имущества, украденного буйными московитами два года тому назад, 17 мая, когда вся Москва была залита польской кровью. Но стороны, заключившие перемирие, ни на йоту не доверяли друг другу: Мнишек опасался, что отряд, тайно посланный Шуйским, перехватит их по дороге на родину, имущество снова отберут, а царицу Марину убьют. Царь Василий Иванович подозревал, что Мнишеки не доедут не только до Польши, но даже до Украйны и переметнутся к «тушинскому вору».
Переговорщики хитрили и изворачивались: Шуйский превзошел сам себя и так изолгался, что даже в тайных мыслях и близко не подходил к правде. Хитрец Мнишек клялся во всем, что от него потребовали, и при каждой возможности напоминал Шуйскому, что «забыл» внести в реестрик украденных мятежной толпой вещей кое-какие драгоценности, вывезенные из Самбора. С количеством этих самборских «вещиц» Мнишек никак не мог определиться. Только вот незадача – скупой Шуйский хорошо нагрел руки на мятеже 17 мая 1606 года и потому не слишком охотно залезал в кремлевские кладовые, давно уже ставшие для него личными. Так что Шуйский не только не вернул Марине подарки ее убитого супруга, но и присвоил кое-какие ценные «игрушки» из разграбленных 17 мая польских домов.
«Два вора рядятся, да никак не сговорятся!» – шептались в московских кабаках и кружалах. Пан Ежи Мнишек и царь Василий Иванович ни разу за все время переговоров не посмотрели друг другу в глаза. Другие поляки – такие, как отпущенный из Вологды ротмистр Матеуш Домарацкий, просто чуть что – хватались за сабли и кричали о мести. На московитов это действовало – хорошо запомнили они смертоносные взмахи этих сабель. Проклятый день 17 мая стоял у всех перед глазами…
Не раз и не два многие из тех, кто по зову Шуйского отправился резать «Гришку-расстрижку», успели подумать о том, что государь Василий Иванович не только не лучше, а может быть, и хуже прежнего царя. Тот был хоть и самозванец, но собой молодец и храбрый воин, а, главное, умел веселиться и жаловать за верность. При нем в Кремле то и дело праздновали и веселились, особенно когда приехала царица Марина (нет, Маринка, колдовская женка!), а нынче, при Шуйском, даже стрельцы ходили угрюмые и тощие, как монахи. На Москве поговаривали: «При злом еретике Гришке Отрепьеве мы хоть медами да пивом упивались, а от Васьки Шуйского и водицы не дождешься!» А поляки на это отвечали: «Коли вы и далее довольствовались бы хмельными медами, а не восхотели нашей крови, то не знали бы и вкуса шуйской водицы!»
Наконец пан Ежи Мнишек договорился (или сделал вид, что договорился!) с царем Василием Ивановичем, и польский поезд тронулся на родину. Сопровождали польских «гостей» стрельцы, числом три сотни, – так что пан Ежи опасался худшего. Глядишь, придется схлестнуться с этими «охранничками» в сабельном бое, не добравшись до польской границы. Что-то здесь неладно, зря они ожидали милости от проклятого Шуйского! У самого Смоленска на выручку полякам пришел отряд полковника Александра Зборовского, посланный из Тушина «царем Димитрием Ивановичем». Стрельцы сочли за благо отступить, не принимая боя.
