– Хелена, Теодор тут ни при чем. Я сама так рассудила. Мы с ним бежать должны, понимаешь? Приказ ему из Москвы пришел – меня убить.
– Бежать? – переспросила Аленка. – И я с вами!
– Тебе и вправду из Коломны уехать надобно, – продолжала Марина. – Но раньше нас. Отрядом нам не пробиться. Придется ехать врозь. Сначала ты и коханый твой – тот, что сласти делает. Потом мы с Федором и Егорка.
– Какой такой Егорка, Мария Юрьевна?
– Незачем тебе знать, кто это. Чем меньше ты знаешь, Хелена, тем меньше над тобой опасности. Но впятером нам не проехать – только врозь.
– Пусть так! – согласилась Алена. – Но после, когда далеко от города отъедем, мы встретимся?
– Нет, милая, душа моя верная. До русской границы нам врозь ехать надобно.
– А после?
Алена вложила в эти слова столько надежды и ожидания, что Марина не выдержала, согласилась.
– А после, Хелена, если захочешь с нами повидаться, встретимся в Литве, у Богородицы Ченстоховской, на Ясной Горе. Есть там монастырь – старинный, славный.
– Правда встретимся, Мария Юрьевна?
– Даю тебе слово! – торжественно пообещала Марина.
– Когда же мы свидимся? – стояла на своем Аленка.
– Ровно через месяц, в храме на Ясной Горе, у образа Богородицы Ченстоховской, после утренней службы… Если только живы будем и до Литвы доберемся…
– Спаси Господь, Мария Юрьевна!
Госпожа и служанка бросились друг другу в объятия. Да разве служанкой и госпожой они были сейчас? Нет, подругами! Как когда-то с Барбарой Казановской, верной спутницей, прошедшей вместе с Мариной всеми ее горькими путями-дорогами, от Самбора до Астрахани.
Бедная Барбара, дорогая Бася! Она оставалась с Мариной даже тогда, когда все прочие поляки покинули несчастную «московскую царицу». И в Калуге, когда привезли на санях обезглавленное тело тушинского царя, Богданки Сутупова, Барбара вышла вместе с Мариной из крепости, чтобы рыдать над покойным. Уж как она вопила – громче самой Марины!
Каким бы сомнительным царем и еще более сомнительным мужем ни был Богданка, с его смертью Марина теряла многое или почти все. Когда Богданку убил на охоте крещеный татарский князь Петр Урусов, у Марины остался только один защитник – атаман Заруцкий. И только Барбара знала, что настоящий отец Марининого Янчика не тушинский царь, а «большой Ян» – Заруцкий. Оттого и крестили Янчика по православному обряду: настоял отец-атаман, православный казак.
Впрочем, этим шагом Марина преследовала еще одну цель: привлечь к себе сердца русских, поскольку польских защитников у нее уже не осталось. Поздно, слишком поздно… Она никогда не была своей в Московии – и не стала бы, даже если бы перешла в православие. Ее мальчика, крещенного в православной вере, тоже никто не считал своим. Сын полячки… Это словно клеймо, которое ничем не вытравишь.
Наверное, если бы Димитр, царь Димитрий Иванович, женился на русской боярышне, пусть даже на Ксении Годуновой, а не на высокородной панне Мнишек, его жизнь сложилась бы по-другому. Он бы усидел на троне, стал подлинным московским царем, принял бы нравы и обычаи московитов, все их традиции, даже самые странные и непонятные. Одобрил бы все – и нежелание знаться с иноземцами, и запрет на столь любимые им увеселения… Тогда бы Шуйский не поднял на него озверевшую толпу. Он бы славно царствовал, Димитр, если бы не она, Марина… Если бы не их свадьба, обернувшаяся кровавой баней…
Заруцкий говорил, что одна из главных причин братоубийственной войны на Руси – холопство крестьянское, от которого тысячи и тысячи бежали на Дон да в Малороссию. Это холопство утвердил царь Федор Иванович, закрепил Годунов, одобрил Шуйский.
Ян Заруцкий хотел жить и умереть вольным человеком. Но погиб он за царицу Марину и ее (своего!) сына. Если бы не вез за собой атаман отчаявшуюся, обессиленную женщину и четырехлетнего ребенка, за которыми охотились все кому не лень и которых считали главной причиной смуты на Руси, не послали бы за ним из Москвы целое войско. А ведь главными виновниками смуты были засевшие в Москве бояре. Те семеро изолгавшихся клятвопреступников, которые присягнули королевичу Владиславу и позвали на помощь войско короля Речи Посполитой Сигизмунда!
Все и всегда погибали вокруг Марины, и даже Бася, сильная телом и духом, не выдержала Марининого страшного пути. Пани Казановскую пленили под Астраханью, когда Марина с Заруцким и маленьким Янеком прорывались из осажденного московскими войсками города и потеряли многих людей и корабли, кроме трех стругов и тех, кто был на них. Что стало потом с верной Барбарой, Марина так и не узнала. Наверное, польскую пленницу заморили в тюрьме голодом, удавили или утопили.
Ах, Бася, на свете столько смертей, и все они порой настигают нас так нежданно… Ты была совсем еще молодой, Бася! Ты должна была выбрать себе другую госпожу! Тогда твоя судьба сложилась бы легко и счастливо, а не сплелась навек с темной долей непризнанной московской царицы… Марине давно казалось, что она, как черная вестница, приносит смерть или несчастья всем, кто любит ее. Быть может, отогнать от себя и последнего защитника, последнего друга – Федора? Нет, она пообещала ему бежать вместе, на распятии клялась! Значит, так тому и быть.
Но разве можно позволить, чтобы Хелена повторила судьбу Барбары? Нет, пусть она лучше уезжает со своим коханым и будет счастлива. А если позволит Господь, то встретятся они в Литве, у Богородицы Ченстоховской. Но это будет уже совсем другая история…
* * *
Гриша Пастильников частенько сокрушался о том, что честной торговлей на Руси не забогатеешь – со всех сторон прижимают, взяток требуют, грозятся то лавку прикрыть, то и вовсе погромить. Уехать бы от дьяков да поборов – хоть бы на Дон, в вольные казачьи станицы, где умельцев всяких приветно встречают, хоть в Украйну, в Киев-град над Днепром, – там, сказывают, тоже люди православной веры, хоть и Литва… Думалось еще – в Сибирь двинуть, там земель свободных много, а торговые гости рассказывали, что при смелости да умении на тех землях купецкие прибытки быстро растут! Да только ремесло у Гриши выходило больно не сибирское: где ж там, в Сибири-то, яблок сладких наберешь, да ягоды-клубники, да смородины, чтоб в пастиле запечь? Разве что с клюквой да с морошкой попробовать… Словом, Сибирь пока на последнем месте стояла.
И Алену-красавицу с собой хотел увезти, вестимо, избавить ее от доли бесталанной, от постылого монастырского сидения. Коли б не это – нипочем бы сняться не решил.
Но одно дело думать и говорить, а совсем другое – делать… Когда прибежала к нему Аленка и сказала, что собираться в дальнюю дорогу нужно прямо сейчас, Пастильников весь как-то обмяк, не нашелся что сказать и все ходил да ходил по лавке, все ощупывал каждый ларь, каждую полку с товаром, а потом и вовсе в сад вышел – на яблоньки свои смотрел, что уже листвой зеленой, нежной оделись…
Жалко ему было и дома, и лавки, и особенно сада яблоневого… Стал Григорий каждую яблоньку гладить да шепотом с ними разговаривать, словно с девушками-красавицами. К стволам шершавым щекой прижимался, ровно к гладкой девичьей коже. Смотрела на это Аленка и чуть не заплакала. Потом подошла к Грише, обняла, по голове его, словно ребенка малого, погладила. Тихо сказала:
