– Оставайся здесь, Гришенька, коли так…
– А ты, Аленушка?
– А мне в Коломне нельзя оставаться… О прочем меня не спрашивай – сам догадаться должен.
– Неужто Маринка из башни убежала? – изумился Пастильников и даже по лбу себя хлопнул.
– Не убежала, сидит сердешная… – поспешила закрыть ему ладонью рот Алена. – И ты, Гришенька, только то знай, а про остальное не расспрашивай, и даже о том, о чем не спросил, – молчи. Лучше либо в дорогу собирайся, либо так и скажи мне: «Не поеду я!» Я все пойму… Я в последнее время куда как понятливая стала…
И посмотрела она на него с такой всепрощающей нежностью, что понял Гриша: он за этим взглядом куда угодно пойдет – хоть к казачкам на Дон, хоть к хохлам в Киев, хоть к соболям (медведям при худом раскладе) в Сибирь!
Глубоко и тяжко вздохнул он, словно мельничные жернова прежде ворочал, после же сказал ясно и решительно:
– Ладно, Аленушка… Ладно, голубушка… С тобой я! Пропади оно пропадом, хозяйство это постылое, да рыночный староста с приставами в придачу! Пойдем в ином краю счастья искать… Не мы в этом деле первые, не мы последние. Половина Руси нынче в бегах – все лучшей доли ищут – зря, что ли? И мы побежим! Смелым удача сама идет, а удатным – и в делах прибыток!
Смелости – это она его научила!
– А по яблонькам своим скучать не будешь, Гриша?
– Поселимся на Дону али в граде Киеве, так яблоневый садок купим, казны-то малость я все ж скопил… А коли за Камень
[101], в Сибирь, – так там, почитай, болото с клюквой покупать нужно. А коломенский дом пусть закрытым пока постоит – до лучших времен, авось вернемся…
– Авось вернемся, – вздохнула Аленка. – Сам знаешь, не стоят у нас дома без хозяина! Найдутся охотники до чужого добра, приберут, а воеводские людишки все то за малую мзду в книжку пропишут. Сам знаешь, не для того бежит Русь, чтоб на пепелища свои возвращаться. А чтоб где-то на новых землях по правде людской и божеской все учинить, чтоб без мздоимства, без воровства, без лихих начальников…
– Да можно ли вовсе так учинить? Это ведь только в Царствии Небесном так, а среди человеков, где хоть малая ватага соберется, найдется и вор, и начальник…
– Не важно, Гришенька, желать надобно и верить! И самому зиждеть, трудов не страшась!
– Так слышь, Аленка, ты все же скажи, с Маринкой-то что приключилось?
– Не пытай, Гришенька! Когда будем на вольных землях, все сама обскажу…
* * *
Сотник Федор Рожнов, вернувшись от Марины, первым делом уселся письмо великому государю Михаилу Феодоровичу на Москву сочинять. Только писал он не о том, что не слуга он более государю, и не о том, что смертное убийство беззащитной пленницы считает татьбой и подлостью, а о вещах самых обыденных и насущных. Об этом, должно быть, по ту же пору многие начальники над служилыми людьми государю писали, со всех уголков земли его бескрайней, и ежели не в схожих словах, то о схожих делах. Федор же писал, что оскудели совсем на новой службе людишки его, истощали вовсе. Что в кошеле, коем его, верного холопа Федьку, царь-батюшка еще в Хотьковом Покровском монастыре пожаловал, более ни алтына не осталось, все издержал на корм сотне. Что, сидючи в Коломне-городе, не могут более московские дворяне от государевой казны жалованных денег из чети
[102] получать, а жадный воевода князь Приимков-Ростовский денег с города платить им не желает, на содержание же затворницы дает скудно, так, что и самой ворухе того едва хватает.
Писал, что челом бьет надеже-государю его верная дворянская сотня, чтоб явил он своим рабам милость великую, послал бы им под поручительство челобитчиков, с коими сей лист послан, в кормление городовых денег… Да дьяка чтоб отрядил с казною в Коломну понадежнее, дабы челобитчики, сколько кому по разряду да по верстке причитается, не попутали, а караул дорогой не покрал.
Закончив письмо, Федор пометил его днем позавчерашним. Откуда ж на Москве знать, когда сие писано, а вот день, в который дошел приказ Маринкину судьбу вершить, там может быть ведом. Можно было и вовсе чистый лист послать, да не желал сотник, чтоб посланных его людей на Москве в расспрос да в дознание взяли. Опять же веры не было, что хитрец Ванька Воейков, поломав малую государеву печать, письма тотчас за воротами не прочитает. А услать полусотника, к которому Федор великое подозрение имел, надобно было, дабы побегу препятствий не учинил! Уж больно похоже, что в последний раз вернулся Ванька из Москвы не просто так, а за сотником да за Маринкой доглядывать.
Дальше все, как Федор ожидал, вышло. Будучи вызван, стал Ванька Воейков от посланства на Москву увиливать да отговариваться, сказывался, что брюхо-де у него болит, что конь захромал и что ехать никак мочи нет. Пришлось Федору прикрикнуть на лицемерного дружка-приятеля:
– Сполняй, Ванька! Я твой сотник, ты мне – правая рука и не моги мне перечить! Брюхо у тебя от хмельного пива да сладких пирогов лопается, дорожным воздержанием живо вылечишь, а коня возьми, какого захочешь…
Для надежности же послал с Воейковым на Москву знаменщика Прошку Полухвостова и оруженосца своего холопа Силку. Им выговорил особо:
– За важным делом для всей братии вас посылаю – челом бить о нуждах наших великому государю! О том мною в грамотке писано, дабы не оставил нас, сирых, жалованье нам уделил. Но паче прошу приглядывать, чтобы господин полусотник в надежности до Москвы доехал да грамотку сию по Разрядному приказу вручил. Нет у меня, ребяты, веры в Ваньке, лукав стал и ворует, а иного слать на Москву с сим челобитием не будет почетом. Так что глаз с него не спускайте, братцы, порадейте на общем деле.
Тут Прошка и Силка поклонились и заверили, что до самой приказной палаты Ваньку под белы ручки отведут. Доверять можно было. Прошка Полухвостов не только разумен был, но и набожен, службу свою вроде послушания почитал, все приказы исполнял с усердием чисто иноческим. Силка же расторопен и хитр, а Ваньку недолюбливал – жесток бывал Ванька с холопами-то.
Вскорости вся тройка и отъехала. Конь под Воейковым и правда хромал, да, быть может, это и к лучшему: вздумает сбежать – не уйти ему вскачь от своих попутчиков. Во всяком случае в первое время, пока у тех бдительность не ослабнет. А после Ванька уж не страшен будет – Федор к тому времени все устроит!
Устраивать же свое опасное предприятие Федор начал немедля. Оставил на башне за себя Ваську Валуева (конечно, вернее было бы с Воейковым его на Москву отправить, но тогда нежелательное подозрение могло выйти: чего это сотник Рожнов и второначальника, и третьеначальника услал?), а сам в город вышел, пеший, благо идти недалеко было. Разыскал избенку знахарки Карбышихи, где новый его знакомец и единомышленник Егорка обретался, вызвал молодого казака на крыльцо и сказал без обиняков:
