Петр слишком хорошо помнил этот майский день страшного кремлевского сидения – в материной светлице, душной от наполнивших потеющих в смертном страхе человеческих тел, под неистовые звуки ярящегося прибоя толпы, бившиеся в каменные стены. Мать дрожащими руками обняла Петрушу, посадила к себе на колени, гладила мальчика по голове, шептала молитвы Богородице и просила сына повторять их за ней. Петр отчаянно молился вместе с матерью о чудесном спасении и ждал избавления то ли от архангела с огненным мечом, то ли от верных людей. Но помощь все не приходила, а крик толпы за окнами не стихал, а, напротив, становился все требовательнее, все громче. Царица плакала, призывала на совет своих братьев Ивана и Афанасия да вернейшего боярина Артамона Сергеевича Матвеева. Боярин Матвеев, державшийся с удивительной твердостью, советовал сохранять стойкость и не идти на переговоры с «забунтовавшими хамами».
Затем во дворец явилась царевна Софья со свитой, для которой стрельцы нехотя освободили в своей плотной кафтанно-стальной массе узенький проход. Тяжеловесная Софья смотрела на бледную, трепещущую Наталью Кирилловну свысока, взглядом победительницы, на Матвеева и обоих Нарышкиных – с нескрываемой жгучей ненавистью. На маленького брата же едва взглянула, словно вовсе не хотела замечать его присутствия. Но мальчику показалось, что в живых глазах царевны промелькнула при этом не то что жалость – какая-то неловкость. Все же она была женщина, и ее естество восставало против причинения зла слабому ребенку… Но Софья решительно отвела глаза и сказала надменно: «Братьям твоим да советникам не отбыть от стрельцов: не погибать же нам всем из-за них!» – «Ты-то особенно погибаешь нынче, царевна!» – нашел в себе силы зло усмехнуться дерзкий молодой Иван Нарышкин.
И царица поначалу отказалась выдавать своих последних друзей. После отъезда Софьи она с неожиданной властностью велела Ивану Кирилловичу спрятаться в темном чулане, за перинами и подушками. Петр не помнил точно, сам ли Иван Кириллович не стерпел этого унизительного для мужчины сидения за «бабьим хламом», или же сестра-царица, в страхе за жизнь сына, уговорила брата выйти к стрельцам. Помнил только, как дядю Ивана, точно умирающего, причастили и соборовали в теремной Спасской церкви, за золотой решеткою, а потом распахнули для него двери на площадь. Помнил, как мужественно вел себя Иван Кириллович в свои последние минуты. Сказал сестре: «За тебя и за сына твоего мученическую смерть принимаю. Помни об этом! Пусть Петр Алексеевич справедливым и милостивым государем будет! Иначе зря я ныне на смерть иду…»
Иван Кириллович пошел не только на смерть, но и на страшные муки. Стрельцы схватили его и, глумясь, поволокли к Константиновской башне – на пытку. На дыбе и под каленым железом дядя Петра держался стойко, сестру и боярина Матвеева не оговорил и только повторял: «Лжа это и навет, православные, ибо не умышляли мы зла на царевича Ивана да на царевну Софью, вы же на царский род оружие подъемлете!» Когда стрельцам прискучили пытки, изломанного и окровавленного князя снова приволокли к кремлевскому крыльцу и на глазах у «осадных сидельцев» изрубили на куски…
Затем пришел черед самого Артамона Матвеева, который, как видно, отчаялся дождаться помощи извне и, верный себе, решился на отчаянный шаг. В парадном облачении, величественным шагом боярин вышел к притихшим даже от неожиданности стрельцам. Громовым голосом он совестил их за бунт против помазанника Божьего и за пролитие невинной крови, грозил им карой небесной и земными казнями за измену. Стрельцы слушали, волновались, словно нива под ветром, шумели и, казалось, начинали поддаваться силе разумной и доходчивой речи. Осмелев от надежды, Наталья вывела на крыльцо царевича Ивана Алексеевича, чтобы мальчик подтвердил, что его никто не хотел извести. «Меня никто не изводит, и жаловаться мне не на кого!» – тонким слабым голосом пропищал бледный и болезненный подросток в слишком тяжелой для его тщедушных плеч богатой ферязи. Но жалкий вид Ивана внезапно оказал на стрельцов совершенно обратное ожидаемому действие: предположить, что «надежа-царевич» от рождения такой заморыш, эти темные люди никак не могли!
– Гляди, православные, что с царевичем сделали, ироды! В чем душа держится у сердешного? – закричал из толпы плаксивый бабий голос. – Коли еще не извели, болезного, так все одно изведут!
Обладательница голоса, иссохшая до желтизны женщина в поношенном монашеском апостольнике и с горящими безумием глазами, протискивалась вперед, потрясая костлявыми кулаками:
– Спасай надежу нашу, милостивцы, благодетели, бей смертью Артамошку Матвеева, он виноват!!!
Стрельцы угрожающе надвинулись на высокое крыльцо, лязгая оружием. Пожилой сотник с выцветшими золотистыми шнурками на кафтане взошел на ступени и, угрюмо глядя в лицо боярину Матвееву, промолвил почти спокойно:
– Вели увести Ивана в палаты, не его светлым глазам видеть, как мы тебя, боярин Артамон Сергеевич, на копья взденем!
Стрельцы яростно и радостно взвыли, предчувствуя скорую расправу.
Царевича Ивана, обомлевшего от страха, уволокли под руки сенные девушки Натальи Кирилловны, не оробевшие последовать за любимой госпожой навстречу толпе убийц. Царица порывалась приказать увести и Петра, но стрельцы вмиг обступили ее, и бежать было поздно. В ноздри Петра едко ударил запах крепкого перегара, вонючего пота, крови… Наталья Кирилловна в ужасе прижала мальчика к своей груди, склонилась над ним, словно пытаясь заслонить своим хрупким телом от людской черной злобы.
Спасая царицу, на крыльцо выбежал молодой князь Михаил Долгоруков, полковник и сын стрелецкого головы, с кучкой недобитых, наскоро перевязанных заскорузлыми в крови тряпками жильцов. Взывая к чести и к доблести стрельцов, умоляя их вспомнить, как вместе ходили походами «в Малороссию на ляха», князь Михаил просил их вернуться в свои дома, обещая скорую выплату долгов по жалованью и наказание «воров». Призывал именем Господним присягнуть на верность помазанному государю Петру Алексеевичу.
– Врешь, не проймешь! – орали ему стрельцы. – Мы царевне Софье верные слуги, ей будем челом бить на царство! А ты, князь Михалка, сам славу нашу забыл и лютеранам продался!
– На погибель волчихе с волчонком! – истошно завопила, умело нагнетая буйство толпы, давешняя иссохшая монахиня. – На погибель изменникам веры православной, волхователям, кудесникам да чернокнижникам латинским!
– Бей!!! Бей смертью!!! – отозвались сотни луженных боевым кличем и водкой стрелецких глоток.
Царица Наталья пала на колени и, рыдая от ужаса, умоляла стрельцов пощадить царевича Петра и не лишать жизни достойных мужей, верой и правдой служивших Алексею Михайловичу.
– Меня убейте! – кричала она, захлебываясь слезами. – Меня возьмите, коли хотите, как брата моего взяли! Только никого более не троньте! Петрушу моего не троньте!
Князь Михаил Долгоруков выхватил саблю и бросился вперед, заслоняя Наталью Кирилловну собой. Боярин Матвеев, обнажив клинок, встал с ним плечом к плечу, и несколько последних жильцов выстроились подле них, своими телами защищая царицу.
Второй раз за этот кровавый день стрельцы, казалось, заколебались. Отчаянное самоотвержение слабой женщины, предлагавшей свою жизнь вместо жизни ребенка, и верность ее последних друзей, казалось, заставили человечность на миг пробудиться в их ослепленных ложью и гневом душах…
