– По делу… – Шафиров на мгновение задумался, потирая пухлой рукой в перстнях высокий лоб. – Скажу без утайки, Ваше Величество! Остановить поход надобно, верно господа совет говорят. Нам о неприятеле ведомо мало, лишь то, что силен он безмерно. Ему же ведома слабость наша! Сегодня по вечерней зорьке прибежал к аванпостам нашим казак полтавский, засыл мой из стана Карлушки Шведского, из Бендер. Отменно скверную весть принес. Два неких храбрых офицера шведских, кои из плена нашего сбежали, следили за войском нашим в Польше, перечли его точно и даже то узнали, что нужда у нас великая в припасе разном, наипаче в воде. Сии шведские офицеры скорым походом обогнали нас и явились с докладом в Бендеры, где король Карлушка им внимал и наградил их щедро. После же, не замедляя, послал их с доверенным ляхом своим Понятовским в ставку великому визирю Мехмед-паше, дабы рапорт свой тому представили… Сказывал также засыл мой, что два шведа этих поклялись Карлушке Ваше царское Величество убить смертью!..
Петр высокомерно усмехнулся:
– От страха двух беглых шведов велишь мне поход великий остановить, Петр Павлович? На Полтавском поле по мне все войско шведское палило, а мне и то страшно не было!
Шафиров поклонился низко, насколько позволило ему объемистое брюшко, отступил в тень и развел руками: де, мол, я сделал все, что мог, и исчерпал свои доводы. Но тут внезапно взорвался, как шестифунтовая граната, генерал Аникита Репнин.
– Не за персону свою страшись, Петр Алексеич! За войско наше, за дело наше страшись!! – выкрикнул он, наступая на Петра, словно драчливый мальчишка. Быть может, в дни своего отрочества, воспитываясь вместе с великим государем в селе Преображенском, он именно так ходил на Петра во время их шутейных кулачных потасовок. Только теперь угроза в его словах звучала далеко не шутейная:
– Командуй ретираду на Реут, государь, иначе войско потеряешь, славу потеряешь, жизнь потеряешь!
Петр выдержал натиск Репнина и окатил его с ног до головы страшным взглядом, в котором мешались лед и огонь.
– Смири злобу, Аникитка, не то князь-папа Ромодановский на дыбе тебя смирять станет! – процедил он сквозь зубы. – Не тебе, псу, о деле моем судить! Не разум в тебе говорит, обида твоя говорит непомерная и неумная! Ведомо, что не простил ты мне, как за ретираду и конфузию твою под Головчином я тебя в солдаты разжаловал и чинов лишил! Тому три года как ты крамолу на меня таишь, Аникитка, крамола сия глаза тебе застит!
– Конфузию свою я в баталии под Лесной искупил, с фузеей в руке, как солдат во фрунте! – рявкнул Репнин, и десница его дерзновенно легла на эфес шпаги. – Ты сам мне чины и награды вернул, считаться нечем! Тебе, а не мне, застит глаза злоба, Петр Алексеич! Карла Шведского ты добить хочешь, и нет для тебя цены, кою не дал бы за это! Войска восемьдесят тысяч на смерть отведешь…
– Молчи!! – Петр простер вперед руку, и в этом жесте было столько власти и мощи, что бурный порыв Репнина осекся, спал, как сдувшийся мех, из которого вытекло бродящее вино. Махнув рукой, генерал повернулся и отошел прочь. Петр обвел собравшихся грозными очами.
– Не ждал от вас, товарищи дел и свершений моих, разговоров о ретираде! – сказал он, не скрывая боли. – Мыслил: сие поносное слово неведомо моей армии после Полтавской виктории! Стыдитесь, господа совет!.. Слушайте же, мои старые соратники, что скажут соратники мои новые!
Петр сделал призывный жест, обращаясь к кучке безмолвно стоявших поодаль иноземных, в основном немецких офицеров, которым он вверил командование дивизиями перед этим походом. Те заметно оживились, последовали политичные поклоны с шарканьем скрипучими ботфортами, лязганьем шпор и шпаг и покачиваниями пыльных локонов париков. Вперед выступил генерал фон Эберштедт, статный, краснолицый, не растративший в трудном походе незыблемой уверенности в себе.
– Ваше Величество, – начал он хорошо поставленным звучным голосом. – Мы, германские генералы, весьма изумлены варварскими порядками в армии Вашего Величества. Когда мы следовали на совет от наших экипажей, ни один из солдат и субалтернов не подумал встать с земли и отдать нам предписанную воинской иерархией салютацию! Пришлось пинать грубое мужичье ногами, но в ответ прозвучали лишь отвратительная брань и угрозы насилием. Далее, Ваше Величество. Наши генеральские чины обязывают нас для поддержания уважения к нам в рядах войска питаться за отдельным генеральским столом. Стол следует сервировать не иначе, чем серебром, и чтобы за ним прислуживали каждому по пяти денщиков и повар. За обедом генеральскому рангу положено иметь не менее трех перемен блюд, не считая холодных закусок, десерта и вин. В войске же Вашего Величества нам на походе отпускают лишь скверную солонину и сухари, скудный порцион воды и водки. Если бы не наши собственные запасы в багаже, то мы принуждены бы были терпеть нужду! Если Вашему Величеству угодно делить скудную трапезу со своими солдатами, на то ваша монаршая воля, но мы, германские генералы, требуем уважения к нашим чинам и заслугам…
Петр сверкнул глазами так, что напыщенный немец сразу понял: уместнее будет замолчать и раскланяться. Он был весьма неглуп и знал, что с бешеным владыкой этой дикой страны лучше не ссориться! Сладких вин, тонкой ветчины, копченых гусей и сдобного печенья в их генеральском багаже запасено немало: благо, варварский государь платит щедро, да и запустить руку по локоть в казенные деньги на московской службе благородному воину не возбраняется! Достанет, чтобы выдержать этот поход, скрываясь от жары в удобном возке, под охраной верных, как собаки, слуг, подальше от своей задыхающейся в пыли дивизии. Потом, при крайней необходимости, можно будет сдаться туркам и поступить на службу к султану. Владыка Османской империи тоже высоко ценит услуги европейских офицеров и не успевает следить за своей казной… Так что лучше пока не злить сумасбродного «герра Петера», который не щадит себя и требует подобного же глупого героизма от всех!
Несмотря на весь трагизм момента, Екатерина проводила прямую, как истукан, фигуру фон Эберштедта саркастической усмешкой. Дочь солдата и жена солдата (впрочем, теперь уже почти жена второго солдата, коронованного), она хорошо знала и понимала военных. Сколько попадалось среди них рыцарственных и самоотверженных душ! Впрочем, не меньше было и алчных, черствых и бесчеловечных людей, а иным, самым страшным, вообще доставляло удовольствие человекоубийство… Когда-то в юности она была очень коротко счастлива тем, что выбрала себе самого лучшего, самого храброго и самого великодушного молодого солдата – своего светловолосого и сероглазого Йохана… Потом была очень несчастлива, когда его потеряла. Теперь счастье быть женой воина понемножку, украдкой возвращалось. Вместе с ним возвращалось осознание долга жены солдата: быть с ним во всех испытаниях и быть ему опорой в минуты, когда только мужская гордость мешает просить о помощи. Сейчас наступил именно такой миг!
– Ваше Величество, позвольте мне, несведущей в делах войны женщине, тоже сказать свое слово! – скромно попросила она, и Петр ответил таким благодарным взглядом, который искупил в сердце Екатерины все его прошлые несправедливости и обиды. Полускрытые ночной мглой фигуры вождей петровской армии оживились и придвинулись поближе. Они были готовы слушать: все они, и Шереметев, и Репнин, и Вейде, и другие – уважали и любили ее, каждый по-своему, но искренне и тепло. И Екатерина заговорила. Если бы некий ученый хронист, составляющий историю похода на Прут, попросил бы ее потом пересказать свою пылкую, сбивчивую и чувственную речь, она бы, верно, не смогла утолить его любознательности. Она говорила о том, что знала более других, – о любви к государю Петру Алексеевичу, о вере в его светлую звезду и исполинский разум, о долге и чести – понятиях не пустых даже для женщины, тем более для такой женщины, как она! Екатерина клялась идти за своим венценосным возлюбленным до конца, даже если больше никто не последует за ним, стыдила испытанных храбрецов за их внезапное малодушие, взывала к их гордости… И с каждым ее словом поднимались опущенные головы, распрямлялись плечи, глаза наполнялись прежней верой и верностью.
