Постель там была пуховая и подушки мягкие-мягкие, птицами да цветами расшитые, и пахло так сладко – то ли травой весенней, то ли цветами садовыми. Дуня все беспокоилась, что вернется царица Прасковья от шкапчика потайного и ее хватится. Но Степушка Евдокию успокоил – сказал, что у Прасковьи Федоровны еще заботы будут, он, мол, о том позаботился, и в горницу, к Евдокии, она не скоро вернется. «А мы тут пока побудем, Прасковьюшка, любовь моя ненаглядная! Все забываю, что тебя по царскому приказу Евдокией величают… Для меня ты всегда Прасковьюшкой останешься!» Так шептал Степан Глебов прямо в покрасневшее ушко Дуни, а потом в шею и плечи белые так сладко-сладко целовал… Она и растаяла, как снег под весенним солнцем. И забыла, что друг ее сердечный и сам женат – на Татьяне Строевой. Степушке родители жениться приказали, какой с него спрос? А жену свою он не любит, это она, Евдокия, точно знает!
А потом Евдокии крепко свезло. Знать, не оставил ее Господь своей милостью! Стал Степан стольником сразу трех цариц – вдовой Прасковьи, Натальи Кирилловны да Евдокии Федоровны. Царю Иоанну Алексеевичу с Прасковьей в Кремле были особые палаты определены, как и царице-матушке Наталье Кирилловне с Евдокией. Наталья Кирилловна с Дуней в Кремле, правда, жили редко – больше все в Преображенском или в Медведкове. Но в те дни, когда все три царицы в Кремле живали, то и вместе собирались часто. А Степан им за столом прислуживал. Евдокия как видела его, так сразу и млела – от жара сердечного… Сколько раз уж ей вспоминалось и снилось даже, как на Солянке они рядом жили, как в церкви на службах или на улице «случайно» встречались и улыбались друг другу ласково, как посватался за нее Степушка и совсем сговорили бы их, если бы царица Наталья со своим предложением щедрым отцу Дуни-Прасковьи, Иллариону Абраамовичу, голову не затуманила…
Степушка ей в кубок квасу брусничного наливает, а Евдокия ни жива ни мертва, побледнела даже… Степа Дуне подмигнул: знай, мол, молчи… Царица Прасковья Федоровна не заметила ничего: ее, лебедушку белую, тоже замуж насильно выдали, она и сама на молодых стольников заглядывалась. А вот Наталья Кирилловна на Дуню сердито так посмотрела, а когда трапеза закончилась и отпустили Степана, и говорит:
– Что, Дуня, мил тебе новый стольник? Вижу, как вошел он, ты вся обомлела… Добро бы ты Петруше так радовалась! Видно, правду я слыхала про тебя да про стольника этого…
– Какую правду, царица-матушка? – не на шутку испугалась Евдокия.
– Что с детства вы знакомы и он к тебе сватался?
– Знакомы, правда. Семьи наши между собой дружны были. Но сватовства не было никакого, царица-матушка. Кто ж за царскую невесту посватается?
– Нравился он тебе, что ли? Говори правду, Дуня, я все одно узнаю!
– Что вы, царица-матушка?! Да разве б я посмела на кого другого, кроме Петра Алексеевича, глаза поднять?!
– Нынче, дело известное, ты того не посмеешь! А когда еще за Петрушу просватана не была, нравился тебе Степашка Глебов?
– Не нравился, царица-матушка… Семьи наши дружны были, и я Степана за брата почитала…
– Смотри, Дуня! Узнаю, что ты с новым стольником по углам шушукаешься, сама тебя в монастырь упрячу! А знакомца твоего давнего попрошу отправить куда-нибудь с глаз долой… Хоть в войско, хоть на дальнее воеводство… Вот Петруша на Москву вернется, в сей же час попрошу!
Как ни просила Евдокия царицу Наталью Кирилловну не отсылать Степушку от двора подале, не смилостивилась царица! Если правду говорить, то боялась Дуня просить ее слишком истово – а вдруг догадается царица-матушка про их со Степой тайные свидания, Петру Алексеевичу про то намекнет?! Страшен во гневе царь Петр, не бывать ангелу-Степушке в живых, да и ей, Евдокии, монастырь грозит дальний… Так что лучше уж пусть Степушка подале от Москвы уедет, а то не сносить ему головы! Сначала Петр Алексеевич хотел Глебова в войско взять, что под крепостью Азов стояло, но потом отец Степушки, Богдан Данилович, челобитье царю насчет сына подал. Отправлял Петр Алексеевич Богдана Даниловича воеводой в сибирский город Енисейск. Вот и просил Глебов-старший отправить вместе с ним сыновей Степана да Федора. Согласился на то Петр Алексеевич… Уехал друг сердечный Степушка, и осталась Евдокия совсем одна. Слезы лить о своей доле несчастной…
Хуже всего стало, когда Наталья Кирилловна умерла. Болела царица-матушка недолго: однажды за сердце схватилась, задыхаться стала. Петр Алексеевич тогда ее выходил. Потом снова в Преображенское уехал. Тут у царицы Натальи опять сердце прихватило – она и отошла. Не мучилась почти, только в гробу лицо у нее такое удивленное было: мол, плохо мне, тяжко, отчего Петруша не идет?!
Убрали царицу-матушку в золотые ризы, положили в Грановитой палате Кремля. На коленях перед гробом стоял любимый брат Натальи Лев Кириллович и нараспев читал молитву. Петр Алексеевич и сестрица его, царевна Наталья, плакали. И Евдокия плакала горько – хоть и еретичка была Наталья Кирилловна, а все ж добрая – жалко ее!
А потом подступился к Дуне Петр Алексеевич со странной и невозможной просьбой своей, больше напоминавшей приказ. Хотел он от Дуни недопустимого, страшного – развода! И как только мысли сии преступные в его царскую голову пришли!
Сначала, когда Петр Алексеевич с Великим Посольством по чужим странам ездил (и дались ему эти страны заморские!), пришли к Евдокии порученцы его – брат покойной царицы Натальи Лев Кириллович да Стрешнев Тихон – и стали уговаривать Евдокию добровольно на постриг пойти. Мол, жить будешь хорошо да сладко (даром что в монастыре!), содержание от царской казны щедрое получать, с Алешенькой, сыночком родненьким, разрешат видеться. Ты только, Евдокия Федоровна, уважь царя-батюшку да высокое звание царицы московской по доброй воле с себя сними! Сладко они пели да гладко, только жестко было спать! Не поверила Дуня их словам лживым – и отказалась гордо. Не может московская царица от своего звания, Богом данного, отказаться. Жена она Петру Алексеевичу законная, и ежели он о том забыл, так она еще память не потеряла!
Петру Алексеевичу, когда он из стран заморских вернулся, она тоже так сказала: «Царица я московская, и царицей умру!» Осерчал Петр, зыркнул на жену гневно и сурово так сказал: «Умереть хочешь, Дуня? Что ж – твоя воля…»
Ей бы в ноги царю броситься да завыть, как бабы разнесчастные воют, но она сан свой высокий нести умела и под гневным взглядом царя глаз не опустила. Так и стояли, взглядами друг друга мерили. Он не выдержал, хмыкнул: «Крепка ты, Дуня! Точно скала… Тебе бы эту твердость в других делах применить. Не для вражды со мной, для помощи в делах державных….»
Удивилась Дуня, спросила: «Когда же это я, царь-батюшка, с тобой враждовала? Не было того!»
– Не враждовала, говоришь? А братья твои что делали? Меня с трона спихнуть хотели, да не вышло! А тебя в царицы готовили, чтоб без меня за твоей спиной Русью править да в прошлые, темные времена ее тянуть!
– Про братьев моих заговоры я ничего не знаю! – отрезала Евдокия. – Знаю только, что слуги они тебе верные…
Рассвирепел Петр еще пуще: «Верные, говоришь! Врешь, или точно дура, вперед себя не видишь… Все я про братцев твоих знаю! И про батюшку твоего, коего я в Тотьму сослать приказал! К заговору Циклера, Пушкина да Соковнина они прямое касательство имеют! Меня убить хотели, а тебя – на престол, при Алешке правительницей! Как Софью!»
