«Константин Павлович вытащил меня прежде всех из толпы», – говорил Ермолов и вспоминал о нем с благодарностью. «У вас много врагов», – сказал он однажды Ермолову. «Я считал их, – отвечал тот, – когда их было много, но теперь их набралось без счету, и я перестал об них думать».
Константин Павлович говаривал Ермолову: «Я вас люблю искренно, и вы меня любите, но с обманцем».
«Зачем являться в белых панталонах, приезжай в таких обедать», – сказал ему Михаил Павлович.
Суворов, по словам Ермолова, не терпел при себе людей способных. Сделаться его адъютантом значило погубить себя в общем мнении. При нем был Б., которого он держал как известного пьяницу и хвастуна, зная, что ему не припишут ничего. «У меня и Розенберг пьет», – говаривал Суворов.
Женщин Суворов любил, и, рассказывая о ретираде Моро, он обыкновенно делал подражательное движение пальцами и прикасался к грудям слушательницы, потом отскакивал, дул на палец, как бы обжегшись.
Все привычки Суворова сообщаемы были всем, кто садился за его стол. Однажды Каховский стал кусать ногти. Тотчас явился слуга с рукомойником, полотенцем и лоханкой. Каховский, однако ж, отшутился.
В Италии он вспомнил о Каховском и писал к Растопчину, прося его передать государю его желание. (?) Тот в добрый час прочел письмо. Павел ушел в свой кабинет, справлялся и, воротясь, сказал ему: «Рано». Тем и кончилось.
У Суворова была сестра, очень дурная лицом. Он называл ее красавицей. «Только кожа у нее не так нежна, как моя», – говорил он, а его растресканная кожа была жестче подошвы.
Где-то в Подольской губернии он, прощаясь с солдатами, когда получил увольнение, сказал, что им обязан он всеми почестями и наградами, кои имеет.
Граф Михаил Федорович Каменский был отлично образован, говорил Алексей Петрович. «Мне случилось, бывши полковником, приехать к нему в деревню поздравить его с днем рождения вместе с отцом моим, его товарищем. Мы застали его поверяющим математические выкладки в курсе вышедшем тогда… Ему было уже под 80 лет».
Говоря о войне 1806 года, Каменский сказал:
– Меня заставляли принять начальство над армией, совершенно расстроенною, накануне нападения неприятельского. С 40-летнею репутацией, приобретенною такими трудами, расстаться нелегко. Я спрашивал Буксгевдена, может ли он соединить отряды, разбросанные им на ужасное пространство. Я решился лучше принять на себя сумасшествие».
– Действительно, – прибавил Алексей Петрович, – армия была в совершенном расстройстве. Буксгевден привел ее в неудовлетворительное положение. На дивизию Палена, например, французы напали на походе к месту сбора. Каменский с утра расставил из своего конвоя пикеты, где предполагал нападение, если неприятель, сказал он, сумеет воспользоваться своим положением. Так и случилось. Беннигсен сразился, не зная, что Каменский уехал. Сражение под Пултуском было выиграно
[192], но нельзя было воспользоваться обстоятельствами. Надо было соединиться. Мы бросили артиллерию, которую, впрочем, и французы не могли взять, и уже после вырубили ее из льду.
Молодой барон Розен спросил Алексея Петровича о Зубовых.
– Валериан, – отвечал Ермолов, – был гуляка, по тогдашнему обычаю, но молодец. Платон имел отличные способности, очень хорошо образован и до случая своего слыл нелюдимым, говорил прекрасно и знал Россию как нельзя лучше, знал, когда и чем можно действовать на русского человека. В заточении своем он беспрестанно занимался, и я, встретясь с ним в восемнадцатом году, любил пользоваться его беседою.
Приводим еще несколько отзывов и заметок Ермолова:
«Ферзен молодец.
Дерфельден был отличный и храбрый генерал.
Он любил Ермолова, который вступил в службу, кажется, под его начальством в Польскую кампанию. После, когда в 1810 году Ермолов стоял в Киеве, начальствуя четвертым отделением резервной артиллерии (?), Дерфельден, приезжая на киевские контракты, всегда на прощание крестил его по-русски. Он имел одну дочь, которая была выдана замуж за г. Юзефовича. Павел посылал его в Италию как дядьку при великом князе Константине Павловиче.
Беннигсен был очень стар, но бодр и свеж до последнего времени. Его вместе с князем Цициановым заметила еще Екатерина.
Под Москвою случилось Фигнеру взять в плен ганноверского полковника, старика, которому он взялся показывать дорогу и которого подвел к русским войскам: это был товарищ Беннигсена.
Беннигсен оставил описание всех войн, разумеется без лести Кутузову – это должно быть самое достоверное сочинение.
Во время варшавской резни не случилось ни одного талантливого генерала на нужных местах. Все были в разъездах. Цицианов стоял в Гродно. Он тотчас вывел полк на поле и не потерял ни одного человека. Взял с жителей контрибуцию, которую сохранил в целости. Грабовский двинулся к Минску. Цицианов поспешил ему навстречу и остановил его.
Наполеон хоть и называл Кутузова старою лисицей, но не встревожился его назначением. А в 1806 году при назначении Каменского он издал приказ быть осторожнее. Беннигсен мог также причинить ему беспокойство.
Чичагов был человек умный, но язвительный».
Беседы Ермолова, записанные господином С. без обозначения времени
Один таможенный чиновник на Кавказе, подвергнувшийся нападкам со стороны начальства, был обревизован. При ревизии находился депутат со стороны Ермолова как главнокомандующего. Обвинений нашли довольно, но неосновательных, по проискам; определили, что чиновника нужно исключить из должности. Решение министра финансов чрез начальника отделения было препровождено на рассмотрение Ермолову, который, рассмотревши, сам отправился к начальнику отделения (тайный советник). Тот поторопился узнать его мнение. «Кроме великодушия, – начал Ермолов, – я ничего здесь не вижу, ибо не упомянуто о важнейшем, по моему мнению, преступлении: о том, что означенный чиновник ест по середам мясо». И чиновник остался на своем месте.
Путешественница англичанка, родная племянница герцога Веллингтона, была отлично принята на Кавказе Ермоловым. Она объявила свое намерение навестить приятельницу, которая уже девять лет живет в Абиссинии. Мазарович снабдил ее рекомендательными письмами в Персию. Когда в 1821 году Алексей Петрович был в Петербурге, жена тогдашнего английского посланника, красавица собой, искала с ним личного знакомства, чтоб благодарить его за ласковый прием на Кавказе путешественницы, ее родственницы.
Мазарович, родом далмат, бывший в Константинополе, сблизился и сдружился с графом Каподистрией, Алексей Петрович тоже познакомился с графом и считал за честь это знакомство. Впоследствии, когда Каподистрия сделался президентом Греции, а Ермолов жил уже на Кавказе, Каподистрия спрашивал у Мазаровича: «А что делает теперь наш Алексей Петрович?» Каподистрия писал ему письма, и писал не cher general, а каким-то особенным дружеским словом, подчеркнутым, которое, к сожалению, я не расслыхал у Алексея Петровича.
