Беседа его была очаровательна. Воспоминания, анекдоты, замечания, остроты лились потоками. И любопытно, и весело, и поучительно. Ермолов старался всякому сказать приятное и лестное. В этом отношении надо заметить, что лито было иногда через край, что, впрочем, замечалось только впоследствии.
С низшими вообще Ермолов был любезен донельзя, с высшими высокомерен, неудержим на язык, что и доставляло ему много врагов.
С прислугою жил по-отечески. Ласка, забота о довольстве, о семействах, желание доставить удовольствие обнаруживались при всяком случае. Любимцем его и главным управителем был старый сослуживец, Кирилл Максимов, которого называл он Мемекою. Определился к нему в 1820-х годах и жил 45 лет, управляя домом и хозяйством; часто с ним спорил. «Ну вот, он думает, что умнее всех, ничего уступить не хочет», – ворчит, бывало, Ермолов про себя, отпустив с досадой упрямого управителя.
Я пересмотрел кучу записок Алексея Петровича к его любимому управителю. От первой до последней – везде один и тот же тон, ласковый, дружеский, благодушный. Сыну его он дал хорошее воспитание и поместил его в аудиторы. Вот одна записка, которую он писал к нему.
«Великолепный господин, Яков Кириллович.
Не знаю, случилось ли тебе видеть у меня в переводе персидские бумаги, подписанные чиновниками, и один из них под названием: «Счастливый журналист блаженной канцелярии». Очень хотелось мне дать тебе титул, несколько этому подобный, но боялся возгордить тебя. Итак, отлагаю до времени и между тем прошу доставить конверт Ивану Давидовичу в собственные руки, никому другому его не передавая, и, если удобно, просить от меня Николая Андреевича Вистицкого о нем напомнить впоследствии. Благодарю за подарок перьев. Не переживу огромного запаса, останется и для тебя даже до высокого чина.
Прощай, будь, как и прежде, трудолюбив и непразден. Молись Богу; истреби зародыши маркизского чванства. Ты мог насмотреться здесь, как не только аудиторы, но даже писаря мечтают, что они особенно сотворенные существа. Прощай.
Москва, 24 октября 1855 г.
Ермолов».
Перед смертью Алексея Петровича Якову Кирилловичу надо было ехать в Петербург. «Сколько тебе истратить нужно?» – «Рублей пятьдесят». Ермолов отворил ящик, где у него разложены были деньги на похороны и на расходы. «Денег-то здесь мало, ну как проживу дольше?» Однако же дал 50 рублей.
Дочь Кирилла Максимовича Ермолов выдал замуж и снабдил приданым.
Образ жизни Ермолова был следующий.
Он вставал в шесть часов и тотчас одевался, не зная никогда ни шлафрока, ни туфель, ни спальных сапогов; надевал свой казинетовый сюртук и садился за стол в кабинет. Туда подавался ему чай.
Он занимался, читал письма, принимал посетителей.
Обедал в три часа: щи, пирог, жаркое – вот и все. Любил вообще соленое. Если случалось ему иногда обедать где в гостях, в первые годы, и там нравилось какое-нибудь кушанье, он заказывал его у себя своему Мемеке. После, увидев по счету, что оно обошлось дорого, говорил: «Нет, брат, это не наше, больше не делать».
Вечером пил чай, две чашки, с хлебом, и любил сидеть долго, за полночь смотреть на игру в карты, оставляя гостей, пока Мемека, как Суворову Протка, не напомнит ему, что пора спать.
Был очень бережлив, расчетлив, но не скуп; денег не любил иметь при себе. Издерживал в год не более 3 тысяч рублей серебром. Из своих сбережений сохранил он порядочное наследство четверым своим сыновьям.
Он никогда почти не бывал болен, до старости.
Заметим еще одно примечательное его свойство: «Я от рождения, – рассказывал он, – был лишен чувства обоняния, по крайней мере до очень сильной степени. Запахи известны мне были только по самым крепчайшим экстрактам: так, например, я, конечно, мог различить розовое масло от extrait de reseda, но не знал запаха ни розы, ни резеды в естественном их виде; тухлую говядину, от вони которой все бежали из комнаты, я мог есть за свежую; отхожее место или раздушенный будуар были для меня почти одно и то же. Передпрошлою зимою, в 1830 году, я в Москве стал лечиться гомеопатически от лишаев, и вдруг у меня родилось совсем новое чувство, чувство самого тонкого обоняния, так что теперь я слышу, если в другой комнате стоит горшок с цветами».
Ходить и гулять Ермолов никогда не любил, даже в деревне; любил переплетать книги, в чем и успел отлично. Он занемог в марте месяце. Врачи отчаялись в его жизни. Но ему стало лучше, и 1 апреля, почувствовав себя очень хорошо, он сказал: «Славно же я обманул докторов, выздоровел!»
Кстати, сообщу здесь еще одну его остроту относительно доктора. Он занемог и послал за доктором Высоцким. Тот не успел приехать в назначенное время. На другой день Алексей Петрович выздоровел и принимал вечером гостей. Докладывают о приезде Высоцкого. «Попросите извинить меня, – отвечал Алексей Петрович, – я не могу принять его, потому что болен».
Услышав о намерении продать железную Петербургскую дорогу французскому обществу, он, уже умирающий, продиктовал письмо к господину Чевкину, где убеждал его не отдавать Россию во власть иностранцев, и незадолго также он писал к графине Блудовой, прося ее передать князю Горчакову какое-то политическое замечание.
Скончался он 12 апреля 1861 года, сидя в своем кресле, имея одну руку на столе, другую на колене; за несколько минут он еще прихлопывал ногою.
Мне не случилось, к сожалению, быть на ту пору в Москве, и я не мог отдать ему последнего долга, присутствовать при его погребении.
Положить себя он велел подле отца, в Орле, в Троицкой кладбищенской церкви.
Священник М. писал мне недавно оттуда о совершаемых поминовениях и подал мысль о собрании пожертвований на сооружение памятника.
Я старался собрать все, что было можно. Благодарю за все сообщенные известия. Но недостает еще многих. Много есть противоречий и неясностей. Пусть они исправляются и дополняются знающими.
Приложения
Посольство А.П. Ермолова в Персию
Ад. П. Берже
Посвящаю Михаилу Ивановичу Семевскому
Представляя настоящую статью читателям «Русской старины», я далек от того убеждения, что сообщаемый мною исторический факт не был известен им из других источников. Мне хотелось только рассказать его в большей последовательности. Взгляд этот обусловливается самою важностью события. Начать с того, что из всех посольств, когда-либо отправленных из России в Персию, посольство генерала Ермолова было, бесспорно, самым блестящим как по своему личному составу, так и по денежным на него затратам. Но помимо этой, так сказать, внешней обстановки оно имело особенное значение и по самой цели своей, направленной, главным образом, к удержанию за Россиею земель, отошедших к ней по Гюлистанскому трактату, и ослаблению влияния англичан в Персии, путем установления с этой державою постоянных дипломатических сношений. Наконец, только пребыванием Ермолова между персиянами и личным с ними знакомством могут объясняться те отношения к персидскому правительству, которым он неизменно следовал в течение своего с лишком десятилетнего командования на Кавказе.
